Корабль в пустоте

Но, размышляя так, я стоял на улице без движения. Рождение нового чувства я ощутил в себе: его еще называют словом «ретивое». «Взыграло ретивое». Да, мы все живем именно так – бежим при первом намеке на опасность. Полчеловечества бегает от страха, даже те, кто не двигается с места. Бегут не только физически, но и мысленно, приказывая себе «не встревать». Да разве нормальному, не зараженному вирусом общественной трусости человеку не интересно разобраться, как растворились в воздухе полсотни людей? Та трусость, что подсказывает мне «правильные решения», сродни слепоте к мистической стороне жизни. Непонятно – значит, надо бежать. Мы, писатели, любим только выдумывать непонятные вещи. Но в жизни бежим от них, как зайцы, при первой возможности. Чувство самосохранения развито в нас сильнее, чем ощущение присутствия Бога. А ведь всё необъяснимое – как раз свидетельства Божьего бытия, ибо понятное потому и понятно, что объяснимо. Не жалок ли я, человек с поседевшими висками, стоящий посреди улицы и думающий, как бы смыться подальше от тайны? Как будто, если краешек ее мне был явлен в чужом городе, она меня не настигнет в своем! А если и нет никакой тайны, а просто фантастическое стечение обстоятельств, то как потом избежать позора? Кто-то ведь обязательно спросит: «И что было дальше после того, как ты узнал, что исчезло пятьдесят человек?» – «Я уехал». – «Как, почему?» – «Ну, там было всё как-то странно, абсурдно…» – «И ты не попытался ничего выяснить?» – «Старик, оно мне надо?» – «А-а-а». Вот она – тень позора, в этом коротеньком «а-а-а». Мне ее не избежать и в том случае, если этрускологи столь же необъяснимо вернутся, как и пропали. «А где господин Лосев?» – «А он в тот же день уехал». – «Как – в тот же день? Отчего же не попытался найти нас, ведь он же видел нас в автобусе и гостинице?» – и так далее. Да, меня будут втайне презирать те, кто и сам бы немедленно сбежал, но разве ничтожеству легче от мысли, что остальные – тоже ничтожества? Ничуть не бывало, здесь лишь жалкое самооправдание и ничего больше. Ощущение, что «мы – ничтожества», на самом деле ничем не лучше ощущения, что «я – ничтожество».

Итак, остаюсь. Но просто ждать чуда или, напротив, какой-то страшной развязки я тоже не могу. Нужно что-то делать. В разговоре со Здолбуновичем я почувствовал, что исчезновение делегатов как-то (хотя и совершенно неясно, как) связано с самой идеей конференции, никому в Южноморске, по-видимому, не нужной. Идея же зародилась в университете. Что ж, пойду туда.

Вдруг кто-то подергал меня за рукав, я обернулся и увидел большеглазую, конопатую девочку с костром рыжих волос на голове.

– Дядя, – сказала она, – а у вас на спине такая ба-альшая божья коровка сидит!

– Да? – рассеянно спросил я. – А где?

– Да вот здесь, слева.

Я оглянулся налево, насколько смог, но ничего на коричневой поверхности пиджака не узрел.

– Да вот же, здесь, ниже! Хотите, я ее сниму?

– Ну, сними, отпустим ее на небко: там, как известно, ее детки кушают конфетки.

– А у нас говорят: котлетки! Ой, что-то не снимается! Как будто зацепилась! Ага, вот.

Она держала в пальцах божью коровку, поблескивающую алыми, отлакированными бочками и вертела из стороны в сторону.

– Какая-то странная… Тяжелая и вроде неживая.

– Тяжелая? Ну-ка, дай посмотреть.

Я осторожно взял у нее из рук насекомое: оно и, впрямь, не проявляло признаков жизни и вообще казалось железным. Я постучал ногтем по крылышку божьей коровки. Точно, из железа! Я перевернул ее на спинку и увидел, как внутри нее, в переплетении сложенных на животе лапок мигает что-то оранжевое. Это же «жучок» – причем в прямом смысле слова! И в переносном тоже. Григорий, гад, мне его прицепил – видимо, когда дотронулся до моей спины у такси. «Вы не возьмете меня?» Сирота казанская с «прослушкой»! Вот и делай добро таким! Я зажал «жучка» в кулаке и тихо сказал девочке:

– Это не настоящая божья коровка, а значок – дорогой, наверное. Я не знаю, как он попал ко мне, но, думаю, тебе будет нужнее. Давай-ка, я нацеплю его тебе. Видишь, он как на липучке. Покажешь подружкам.

– Ой, спасибо!

– Если придет какой-нибудь дядя и скажет, что это его значок, отдай, но скажи, чтобы больше не терял.

– Ладно, – неохотно согласилась она.

* * *

Для начала я отправился в приемную ректора, чтобы узнать, кто, кроме него самого, был ответственным за проведение конференции.

Эффектная молодая секретарша с губами в лиловой помаде была мрачнее тучи.

– Павел Трофимович болен, – всё твердила она.

– Да, слышал, здоровья ему, но не могу ли я с ним поговорить хотя бы по телефону? Я ведь не для того приехал из Москвы – по вашему приглашению, кстати, – чтобы торчать здесь в неведении.

– Да не может он поговорить с вами! – Она отвернулась. – У него инсульт.

– Вот как… – Я уже ничему не удивлялся, но снова неприятно засосало под ложечкой. – Гхм… очень надеюсь, что он оправится. Извините, но с кем же мне тогда контактировать? Кто, кроме ректора, занимался практической работой по конференции?

– Кафедра истории и археологии.

– Ага. Свяжите меня, пожалуйста, с заведующим.