Корабли на суше не живут

Ох, мне ли не знать, что уберечься от Лоренсо Бискарруэса не так легко, как хочет внушить мне Маурисио. Владелец торговой сети «Ребекка’з Бокс» — полсотни одежных магазинов в пятнадцати странах мира, 9,6 миллиона прибыли за прошлый год (по данным агентства «Блумберг»), хозяин текстильных фабрик, запрятанных в какой-то индийской глухомани, где рабочим платят десять евроцентов в день, — был человек опасный. Особенно с тех пор, как его семнадцатилетний сын Даниэль, однажды на рассвете сорвавшись с крыши, покрытой матовым титаном и хромированной сталью и имевшей угол под сорок пять градусов, пролетел в свободном падении семьдесят пять метров и шмякнулся на мостовую как раз перед широкой стеклянной дверью офиса. Здание, выстроенное в авангардистском стиле, считалось городской, что называется, достопримечательностью, принадлежало фонду, который возглавлял сам Бискарруэс, и предназначалось для временных экспозиций современного искусства — заметнейших его коллекций. Выставку, открывшуюся за два дня до этого (ретроспектива братьев Чепменов[83], должный резонанс в соответствующей среде), пресса назвала «первостепенным событием культурной жизни». После того как в шесть утра тело Даниэля было обнаружено водителем мусоровоза, а потом еще пять часов взад-вперед сновали криминалисты, полицейские и ранние пташки-хроникеры из отделов происшествий, публике вновь открыли доступ к культурным сокровищам. И посетителям, выстроившимся в длинную очередь, чтобы полюбоваться братьями Чепменами, представилась возможность увидеть и обширное розовато-бурое пятно на мостовой, огороженное пластиковой лентой с надписью «Полиция. Прохода нет». Те, кто взирал на здание издали, могли, кроме того, увидеть на стене под роковой крышей черные контуры слова «Холден» — тэг погибшего юноши, который устремился в пустоту, не успев заполнить их краской.

— А что известно о Снайпере тебе? — спросила я.

Маурисио пожал плечами. То же, что и всем, означал этот жест. Что Снайпер сулит колоссальный успех, если сумеем выманить его на свет. Если убедим его высунуть лапку в щель под дверью.

— И все-таки — ты знаешь о нем что-нибудь? — настойчиво повторила я.

— Да кое-что знаю, — вымолвил он наконец. — К примеру, что он сводит с ума которое уж поколение райтеров. Ты, вероятно, тоже осведомлена.

— В общих чертах, — соврала я.

— Еще знаю, как и ты, что все эти мастера настенных росписей готовы целовать землю, по которой он ступает, и буквы, которые он выводит. Что поклоняются ему, точно исступленные сектанты, и почитают его как земного бога и отца-вседержителя… Сама понимаешь — Интернет и всякое такое… Знаю, что сын Бискарруэса навернулся с крыши по его милости. Это был его проект.

— Интервенция, — поправила я. — Эта сволочь называет их интервенциями.

Уже вечерело, когда я вынырнула из метро и направилась к зданию Фонда Бискарруэса. Оно высилось невдалеке от Гран-Виа, граничившей с кварталом, который прежде был полон старыми домами и борделями, но в последнее время исправил свою репутацию, переменив и жителей, и внешний вид. За окнами баров сидели люди с ноутбуками и кофе в пластиковых стаканчиках — терпеть не могу эти идиотские забегаловки, где надо самому тащить заказ к себе за столик, — по тротуарам парочками за ручку прогуливались геи, продавщицы из одежных магазинов покуривали у дверей, как проститутки грядущих веков, как шлюхи из чьих-то футурологических прозрений. Все очень корректно, все вполне в тренде. Очень напоминает цветные фотографии в воскресном выпуске «Эль Паис».

На стенах, между подворотнями и витринами лавок оставили свой след райтеры. В центре города коммунальные службы ведут с ними непримиримую борьбу, но в этом квартале отношение к ним толерантное: граффити усиливают местный колорит. Создают должную атмосферу, действуя на манер плакатов с надписью Outlet, заменивших прежние Rebajas[84]. Я знала, что́ ищу на стене, которая уходила за угол в помеченную знаком «кирпич» улочку. И вот — нашла. Нашла выведенное красным маркером слово «Эспума»[85]. Тэг Литы. Краска уже немного выцвела, другие граффити обступили надпись со всех сторон и бомбили сверху, но все же она была видна, и, убедившись в этом, я, как всегда, ощутила светлую, какую-то особенную печаль — ну, как будто прохладный дождичек заморосил мне в сердце.

У девочек, что рано повзрослели,
Как правило, печальные глаза, —

пробормотала я, вспоминая эти стихи и гитару, на которой Лита так и не научилась играть по-настоящему, и запах краски и листы с набросками и эскизами, валявшиеся на полу или прикнопленные к стене, и сотрясавшие стены рэп и металл, от которых мать приходила в отчаяние, а отец — в ярость. Они, конечно, не очень меня любили. Лита даже сочиняла песенку — вот эту самую, про девочек с печальными глазами, сочиняла, да так до конца и не досочинила, поэтому я всегда слышала только одну и ту же строфу. Эту.