Корабли надежды

— И не думал, ваше благородие, тогда о море. Отец мой — великий был кричной мастер. И нам такими бы быть. Сколько он железа сковал, уму непостижимо. И ограды отливал, решетки из белого чугуна для барского дома и конторы заводской сковал, и герб барину, и заводской знак этот — все он сделал. А какое крыльцо к барскому дому в Белой Холунице сковал, загляденье! Сказывали, и в Санкт-Петербурге не стыдно было бы показать!

— Так что, отец твой был крепостным?

— Поначалу да, как купленный, а потом за его великие труды хозяин прежний, Глебов, вольную отцу выписал. А как стал отец вольный, он сам себе избу поставил, женился на матушке нашей Агафье Васильевне. Два брата у меня, старший — Степан. Ему под Измаилом янычар ятаганом руку отрубил. Сейчас он в Одессе у господина герцога Ришелье служит. А другой, Василий, — близнецы мы с ним — здесь.

— И почему ты в солдаты пошел, раз вольный был?

— А мы с братьями сами к рекрутскому начальнику пошли. Он нас и взял.

— Так сами и пошли?

— Так сами, ваше благородие, и пошли! А чего не пойти, когда на заводе у нас никого не осталось.

— Как же так — никого, а отец, а мать?

— Эх, ваше благородие, не хотелось мне все это ворошить — заново сердце рвать, да вот земляка встретил, и все, как будто вчера было, вспомнилось.

— Так расскажи, легче будет!

— Получилось, ваше благородие, такое дело. Матушка наша, хоть и не молоденькой уже была — ей за сорок перевалило, — но какую хочешь девку молодую переплясывала, а певунья была да рукодельница! Она из Дымковской слободы родом. Может, слыхали?

— Конечно. О дымковской игрушке на каждой ярмарке слух идет.

— Так вот, отец ее и братья в Макарьеве храм снаружи расписывали. Это под Вяткой. Он весь в завитках, узорах красных, зеленых, желтых. Московские гости говорили, что только их Покровский собор на Красной площади по красоте мог с нашим дымковским поспорить. Называли его самой большой дымковской игрушкой.

Тут Андрей повздыхал, опять вытер повлажневшие глаза и после короткой паузы продолжал:

— На беду нашу продал господин Глебов завод промышленнику из купцов Савве Яковлеву, а тот как купил, так и не приезжал боле. Поставил управляющим немца. Не человек — зверь! Наших хуже скота почитал.

А с управляющим — приказчик да камердинер, тоже из немцев. И такую они нам лютую жизнь сделали, хоть в петлю полезай!

Приходит раз приказчик и говорит, чтобы матушка шла в контору полы мыть. Не было у нас такого. Мы были вольные. Но пошла.

На другой день приказчик опять приходит, опять наказывает полы мыть идти. Пошел с ней отец.

Что уж он там управляющему говорил, не знаю. Только матушку больше не звали. А, почитай, через неделю соседи принесли отца нашего избитого и обмороженного, без памяти. Его на пруду подобрали, а год был холодный — в марте, как в январе, морозило. Потом, уже перед самой смертью, отец в себя пришел и сказал нам, что его приказчик да камердинер по приказу управляющего подкараулили, ударили но голове кистенем, а потом лежачего били, пока он память не потерял.

Матушка, как отца похоронили, памяти лишилась, а через неделю и сама преставилась!

И стало нам так худо, так худо, что и сказать нельзя!

Андрей горько вздохнул и посмотрел на Захара, а тот наклонил голову и только сжимал да разжимал свои пудовые кулаки. Помолчав, Андрей продолжал:

— Вот тут-то и сменилась наша судьба. Приехал рекрутский начальник, поручик Сазонов, из самого Санкт-Петербурга, рекрутов, значит, брать — война с турками тогда как раз шла. Собрали нас всех к заводской конторе, вышел их благородие поручик Сазонов и прочитал грамоту: кто шел из вольных в рекруты, получал из казны по четыреста рублей, а кто из крепостных, за того он платил хозяину.

— И что же, вы согласились за четыреста рублей всю жизнь поломать?

— Да разве в деньгах дело-то было? Управляющий не хотел давать рекрутов из хозяйских людей, но господин поручик на него так цыкнул, что тот уж и молчал. Дал нам господин поручик думать до утра и ушел в господский дом к управляющему ужинать. А мы повернулись и через пруд пошли по домам. Ох, как нам было тогда невесело, ваше благородие! Волком бы завыли! Заводские нас жалели: все знали, что отца нашего порешил управляющий за то, что он за матушку вступился. Приказчик теперь на заводскую сторону только с мушкетом ходить стал. Раньше они с управляющим и камердинером в слободе часто появлялись, а тут и носа казать не стали.

Подумали мы с братьями, подумали и решили: все равно управляющий жизни нам не даст. А уйдем в рекруты, все будет полегче, да и свет повидаем, горе забудем!

— Да, от такой жизни только в рекруты и идти.