Корабли надежды

И еще одно обстоятельство требовало размышления. Указ направлен ему лично, минуя адмирала Мордвинова — главного начальника флотов и портов Черного моря. Видимо, при дворе узнали истинную цену его талантов и, адресуя указ лично Ушакову, дают ему полную свободу при подготовке флота к кампании. Это, конечно, поймет и Мордвинов и постарается ему учинить очередную неприятность перед выходом в море.

Вздохнув, Ушаков придвинул к себе остальную почту. Он увидел письма от президента Адмиралтейств-коллегии графа Кушелева, а в самом толстом пакете — копии донесений прежнего и нынешнего посланников при дворе Селима III..

Бегло просматривая их, Ушаков понял, что они представляли для него большую важность. Это были записи различных переговоров с султанскими министрами, сведения об их связях и привычках. Обо всех говорилось: любят подарки. В специальном письме Кушелев предлагал, если эскадра Ушакова войдет в проливы, делать «замечания, промеры, наблюдения течений, укреплений — словом, все нужные примечания для составления верных карт или для исправления старых». Все было важно.

Командующий корабельным Черноморским флотом вице-адмирал Федор Федорович Ушаков, или, как его называли османские адмиралы, Ушак-паша, спрятал полученную почту в железный сундук, потянулся так, что хрустнули суставы. Отодвинув занавеску и открыв иллюминатор, он глубоко втянул носом воздух.

Голова после бессонной ночи была тяжелой, во всем теле чувствовалась усталость. Свежий, прохладный с утра воздух отдавал смолой, разогретым деревом и особым, таким желанным и в последние годы все более редко ощущаемым запахом земли.

Еще раз потянувшись, Ушаков подумал: хорошо, что у него на берегу нет ни жены, ни детей. Ему, одинокому морскому скитальцу, самое место на шканцах, а не на твердой земле. К походам ему не привыкать. Судьба, кроме нескольких ранений, не доставляла ему больших неприятностей. В свои 54 года он не чувствовал тяжести лет и на парусных учениях мог потягаться с лейтенантами.

Подумав так, усмехнулся, представив, как тоскливо ему бывает на берегу в зимние штормы, когда в адмиральском доме слышны только голоса слуг да воркотня старого дядьки Поликарпыча, приставленного к нему еще покойным отцом по выходе из его короткой петербургской службы.

Может быть, напрасно он отказался много лет тому назад от командования придворными яхтами? Может быть, зря так решительно поломал судьбу и пустился в нескончаемые морские скитания, меняя корабли, команды, начальников?

Нет, конечно, нет! Не создан он для дворцовых интриг. Все было правильно. Его место на шканцах. Определить судьбу помог и Григорий Александрович Потемкин ^{31}. И назначение на 64-пушечный линейный корабль «Виктор» было единственно правильным решением его дальнейшей судьбы, победой над обстоятельствами.

Ушаков ушел тогда в Средиземное море в составе эскадры контр-адмирала Якова Филипповича Сухотина, направленной для защиты торговых кораблей но условиям «вооруженного нейтралитета». Почти десять месяцев провел он в плавании. Досконально изучил все гавани в восточной части Средиземного моря, хорошо запомнил все особенности плавания в Архипелаге и в проливах с их коварными течениями и мелями. Тогда же он обследовал окрестности Константинополя, достопримечательности этого многоликого древнего города. Побывал он и на Афоне.

Теперь вновь, в третий раз, ему предстояло плавание в Средиземном море — колыбели многих угасших царств и народов.

Ушаков усмехнулся, отгоняя не вовремя пришедшие воспоминания. С легкой грустью, как бы новыми глазами смотрел он на открывшийся берег.

Трудами тысяч солдат и морских служителей под его, Ушакова, руководством этот недавно дикий уголок Крыма за неполные двадцать лет изменился неузнаваемо. На месте заброшенной деревушки Ахтиар возник порт, а при нем крепость и сложенный из белого инкерманского камня красавец город Севастополь, амфитеатром поднимающийся над зеленовато-голубыми водами обширнейшей бухты, вернее, трех бухт.

С каждым годом прибавлялось население. Отслужившие срок матросы и солдаты брали в жены местных татарок, гречанок, армянок, сообща складывали дома и домики, заводили хозяйство, сажали сады. И вот уже голубоглазая, черноглазая детвора со смесью славянских и восточных черт оглашает окрестности русским говором.

Ушаков оторвался от воспоминаний. В иллюминатор было видно, как по всем трем бухтам, несмотря на раннее утро, сновали шлюпки, полубаркасы перевозили рабочих на Северную сторону, где закладывались две новые батареи. Можно было различить на набережных Корабельной слободы и Городской стороны кучки встречавших. По Екатерининской улице к штабу флота катили линейки и коляски с солидной публикой. От здания штаба флота семафорил сигнальщик, но без подзорной трубы разобрать, что он передавал, было трудно.

Тут в дверь постучали. Отперев ее, он увидел Романа Романовича Вильсона и Евстафия Павловича Сарандинаки. Вообще-то грек Сарандинаки был не Евстафий, а Стамати, но, поступив волонтером на русскую службу, принял русское подданство и русское имя.