Коралловый город

— Кто же знал, касатик мой? — всплеснула руками ведьма. — Зернышки те взаправдашние, неподдельные. Целый год трудилась я от зари до зари, собирая их по селам и городам. Для вас старалась. А что за труды? Опять бедна я, как сучок отломанный, в тряпье да рванье. Ограбили нечистые, надсмеялись!

Царевич молчал. Старуха подступила ближе.

— Смилостивься надо мной, бедной! — крикнула она так, что юноша вздрогнул. — Прикажи вернуть богатство!

Капелька покачал головой.

— Другое меня занимает — как одарить весельем моих подданных. Не я, а Уныние царит в моем Коралловом городе. Почему так?

Он дал знак, чтобы его несли обратно, но старуха затараторила, перемежая просьбы и лесть скрытыми угрозами. Царевич слушал, не перебивая, слушал и Остроклюв, укрывшись в чаще и содрогаясь от омерзения к злобной старухе. Ему так и хотелось крикнуть царевичу: «Так верни веселье людям — ведь оно вам не нужно!»

Внезапно тот же тихий колокольчиковый смех раздался у его ног. Он нагнулся, всматриваясь.

Листья папоротника распахнулись. В самой середине, протирая глаза, стояла золотоволосая девочка в платье из розовых лепестков. Она взглянула на Остроклюва яркими голубыми глазами и снова засмеялась.

— Какой ты смешной, остроносый… — пробормотала она сонным теплым голоском.

— Молчи… — прошептал аист. — Молчи или погибнешь! Злые чудовища собрались у твоей колыбели!

Но маленькая девочка, родившаяся ночью, не знала унижающего страха: она засмеялась пуще прежнего.

В это время ведьма, пытаясь доказать, что «товар» у нее был хороший, кричала, что такое уж веселье у людей — судорожное, кашляющее, что люди веселятся на свой странный лад.

— А хорошего, настоящего смеха у них вообще нет! — вопила она.

И тут раздался смех девочки. Все на берегу сразу насторожились.

— Кто это? Кто смеется?

— Это я, — объявил громко Остроклюв и выступил из чащи, широко распахнув крылья, чтобы заслонить девочку. Он надеялся этим спасти ее.

— Как хорошо ты смеешься, — сказал царевич. — Будто ласковая рука коснулась сердца. И стало спокойно.

— Это птица, — поспешила заявить ведьма. — Глупая тонконогая птица, поедающая лягушек.

— Все равно, — отмахнулся Капелька и повернулся к аисту. — Засмейся еще. А? Прошу тебя!

Но аист не мог смеяться так, как смеялась девочка.

— Да он не умеет! — загоготал Лупибей злобно. Квакающими голосами ему вторили Каракатицы. Царевич нахмурился. Тогда аист в отчаянии запрокинул голову и упоенно защелкал клювом.

— Фу! — отвернулся царевич. — Как будто крабы трутся панцирями. Нет, это не ты смеялся. Но кто?

И тут на опушке леса появилась золотоволосая девочка.

— Ой, сколько вас здесь собралось! — сказала она радостно и даже хлопнула в ладошки. — Как интересно! Что вы делаете?

Она улыбалась. И при виде ее улыбки лицо царевича осветила радость.

— Кто ты? Как тебя зовут? — спросил он.

— Зовут? Не знаю, — пожала она плечиками. И, подумав, добавила: — Я очень люблю смеяться. Наверное, меня зовут Смешинка.

И она опять засмеялась.

— О, как это прекрасно! — воскликнул Капелька. — Я никогда не слышал такого смеха. Я… вообще не слышал смеха.

— Почему? — спросила Смешинка.

— Потому что никто в Коралловом городе не смеется, — голос его потускнел. — Не умеет смеяться… Мы думали, людской смех нам поможет, но…

— Правда? — спросила Смешинка. — Это очень смешно! — И она снова засмеялась, сначала тихо, потом все звонче и звонче. Она смеялась заразительно, очаровательно, простодушно, лукаво, жизнерадостно, буйно, весело…

— И никто никогда не смеется? Все унылые и мрачные? — Она смеялась, будто бриллианты сыпались на хрусталь. Смех ее благоухал и дрожал в воздухе, он был розовым, лиловым, дымчато-росистым, он порхал, как яркие бабочки, он струился и журчал, он взвивался в бледное рассветное небо и опускался парашютиками одуванчика, он таял бесследно.

— И все ходят, повесив носы? И вид каждого нагоняет тоску? Как мне их жаль!

Смолкли робкие первые соловьи, прислушиваясь к ее смеху, листья поворачивались к Смешинке, и муравьи открывали свои муравейники, думая, что утренние лучи солнышка согрели их, — но то были лучи смеха.

Полегла трава на мокрой луговине, и стал виден вдали болотный дух — водяной Ханурик, выставивший шишковатую, черную, как сырая коряга, голову из бездонного, затянутого ряской «окошка». Глаза его были прищурены от удовольствия, водоросли, свисавшие с ушей, дрожали…

Как только все стихло, очнулся он и сказал:

— Большую силу ты имеешь, девочка… Если засмеешься язвительно над кем-нибудь, язвы усеют его тело, если презрительно — все живое отвернется от него. Когда же захохочешь гневно — сквозь землю провалится тот, кто осмелится вызвать твой гнев!

И, сказав так, Ханурик с вздохом булькнул в глубину. Юный царевич тоже вздохнул прерывисто, словно просыпаясь от чудесного сна.

— Ах, что за диво твой смех! — воскликнул он. — Как будто я побывал в стране вечных цветов. Я словно парил в воздухе, и вокруг было тепло и радостно…

Он подбежал к Смешинке и порывисто схватил ее за руки.