Корделаки

Настырный луч солнца разбудил Илью Казимировича раньше, чем тому хотелось. Он с удовольствием повалялся бы в постели ещё часик, а то и другой. Но что это? Простыни были чужими, занавеси незнакомыми, и это солнце в глаза! На его руке лежала тяжесть, которая делала её почти неподвижной – он попытался шевельнуться и тут всё вспомнил. Распущенные волосы Амалии стелились поверх одеял и покрывали всю его грудь. Её рука лежала поперек его живота – белая, пухлая, похожая на тесто вчерашней кулебяки. Илье Казимировичу даже почудился запах начинки. На лбу его выступила испарина. «Как удачно я вчера про отъезд-то!» – подумалось ему, и он стал осматривать пути к отступлению.

Сильным было желание умыться. Ещё лучше – полностью погрузиться в воду и смыть с себя остатки ночных удовольствий, лёгкий налет стыда и этот преследующий его запах капусты из пирога. Бэ! Пойти, что ли на речку искупаться? Но тогда его визит затянется ещё минимум на полдня. Нет! Надо прямо сейчас! Он стал потихоньку освобождать руку, Амалия проснулась и села рядом с ним.

– Доброе утро! – она потирала спросонья глаза, поэтому лицо её было полускрыто.

Он чмокнул её в рассыпавшиеся по плечам волосы. Она посмотрела на него, внимательно и долго, потом улыбнулась.

– Я заспалась тут с тобой. Хотела ещё ночью уйти к себе, чтобы дать тебе поспать утром.

– Ну, что ты! Не уходи, – из одной только вежливости произнёс Корделаки.

– Не лги! – она встала и накинула валявшийся рядом на полу капот, сброшенный туда накануне в порыве страсти. – Ты потому только ещё не мчишься по дороге, что не знаешь, кем из слуг распорядиться. Спи ещё. Я велю приготовить тебе мою ванну, а сама спущусь вниз. Позавтракаешь и поедешь. Я не позволю тебе убежать.

Амалия удалилась, и он слышал сквозь плохо прикрытые двери, как она давала указания проснувшимся горничным.

– Гостю наполните мою ванну. Да погорячей, чем всегда! Касьяна попроси – он воды нагреет и натаскает. Как будет готово – буди барина. Я буду внизу.

«Ещё и умная!» – подумал Корделаки, зарылся лицом в подушки и спал крепко-крепко, пока его не разбудила горничная.

Дело в том, что родословная Ильи Казимировича наполнена была такими ингредиентами, что характер его хоть являлся чаще всего человечным и доброжелательным, но не становился от этого менее путанным и норовистым. Начало семейному древу положил некий грек Корделаки, прочно обосновавшийся в Российской империи, и с тех пор в семье рождались мальчики, сумевшие сохранить фамилию, но не чистоту греческой крови. Сам пращур со своей русской избранницей родили единственного сына, который женился на неистовой испанке, и этот союз дал отпрысков, которые выбирали себе спутниц исключительно по любви. Один из предков, войдя в возраст юношеского искания, отправился путешествовать и домой вернулся уже с женой-итальянкой, темпераментной и дерзкой. Это был прадед Ильи Казимировича. Их сын, прадеда и итальянской прабабки, привёл в дом гордую мадам польских кровей, та назвала сына Казимиром, а тот, в свою очередь, привёз из Архангельской губернии матушку Ильи Казимировича, урождённую поморку. Сейчас уже все его родственники покоились на семейном погосте, но кровь их перемешалась и текла в жилах ныне здравствующего потомка, время от времени являя миру все свои грани.

То, что нравилось Илье Казимировичу во вторник, могло им же быть искренне освистано в пятницу, если на вещь или явление смотрели попеременно, то южная горячая безрассудность, то северная холодная расчётливость. Он мгновенно загорался, но, так же быстро и остывал. Он увлекался искренне и бурно, но охладевал к избранному занятию иногда до забвения. Но, надо отдать Корделаки должное, взятые обязательства он выполнял неукоснительно, а начатые дела всегда доводил до логического завершения.

Получив двадцати трёх лет наследство, он выдержал положенный срок траура, разделяя его с боевыми товарищами, а через год подал рапорт и снял мундир. Располагая огромными фамильными средствами, он, всё же не мог усидеть совсем без занятий – немного, но удачно занимался коммерцией, брался за решение и устройство чужих дел, для удовольствия продолжал собирательство, начатое предками и вёл, вот уже сколько лет, образ жизни свободный, но не праздный.

К сожалению, его частая переменчивость распространялась и на отношения с женщинами. Может потому он, один из их рода, так поздно задержался в холостяках. Он мог ухлёстывать, добиваться предмета страсти месяцами, мог быть галантным или порывистым, мог влюбиться в проходящую мимо женщину с единого взгляда, но любая из них начинала раздражать его – кто сразу, кто немного погодя, но до сих пор это случалось непременно. И он шёл по жизни, не оставляя своих поисков, но и особо не страдая от отсутствия матримониальных планов.