Кордес не умрет

В нашем маленьком городке он появился с таинственным и странным поручением, о котором никогда не говорил. Позднее, намного позднее я узнала — и то из каких-то туманных намеков, — что он получил приказ в случае дальнейшего продвижения американцев или русских организовать партизанское движение у них в тылу.

Его внезапное исчезновение было странным, его «показательная» смерть выглядела неправдоподобной, фантастической, его появление в моей жизни снова, двадцать лет спустя, его измененная фамилия, его вчерашняя встреча со мной, наконец, его подлинная, непридуманная смерть… Кордес всегда распространял вокруг себя ощущение чего-то тайного, запретного, подпольного.

Но в то же время это, видимо, и составляло неотъемлемую часть его шарма, его очарования, благодаря чему уже на следующий день после его прибытия, когда мой отец был в суде, а тетя Юлия где-то хлопотала по хозяйству, я с ним целовалась.

А еще через день, после долгой прогулки вдвоем по запущенному парку… Под ногами у нас шелестела листва старых буков и каштанов, сосны отсвечивали оранжевым и красным в лучах солнца; Кордес читал стихи Гессе, Рильке, Гете, а в воздухе пахло землей, гнилью, туманом и сжигаемой в огородах картофельной ботвой…

Именно тогда в сторожке, на широкой кровати, основанием которой служили толстые чурбаки, я стала возлюбленной Кордеса. Меня буквально раздирали противоречивые чувства: ужаса и счастья, стыда и гордости.

После общего ужина, сославшись на головную боль, я побыстрее удалилась в свою комнату, так как испугалась: а вдруг отец или тетя Юлия что-нибудь заметят и обо всем догадаются.

Кордес остался с отцом в комнате, где мы обычно ужинали, и я пожелала им доброй ночи. Сидя за столом, они вели разговор о музыке, сошлись во вкусах — оба любили барокко, и по настоянию отца молодой человек сел за пианино.

Сам отец взялся за виолончель, которая долго пылилась у нас в углу, и, совершенно счастливый, спустился в погреб за бутылкой красного вина. Оба выпили за мое здоровье.

Я еще долго лежала без сна в своей постели, плакала и слушала музыку Вивальди: отец вел партию виолончели, а Кордес — фортепиано. Я ненавидела Курта Кордеса: он кинул меня здесь одну. Я чувствовала себя брошенной, преданной, оставленной и страстно желала встречи с ним, его нежности! Наконец, ощутив себя совершенно несчастной, я уснула…

Проснулась, когда далеко за полночь он пришел ко мне. Сердце громко стучало от страха. Я впустила его — от него пахло вином и табаком — и полностью подчинилась его воле. И он добился всего, чего хотел, в то время как меня не покидала мысль: вот-вот проснется тетя Юлия, у которой бывали такие причуды — вдруг проверить среди ночи, все ли в порядке, — и мне было страшно, очень страшно.

Я так и заснула в его объятиях, чувствуя на шее пьяное дыхание. Мне снилось что-то неясное, туманное, расплывчатое. Когда утром за окном завыла сирена, я в страхе проснулась. Рядом со мной никого не было.

Я поспешно оделась и спустилась в погреб, которым мы пользовались как бомбоубежищем.

Тетя Юлия была ужо там и по обыкновению ворчала.

Сразу же после меня в погреб спустился отец с Кордесом. Мы сидели друг против друга и, как ни в чем не бывало, ждали отбоя воздушной тревоги. Только раз я поймала на себе взгляд любимого, который ясно давал понять, что все, связывающее нас, мне не приснилось.

Так прошло шесть дней.

Мы заключали друг друга в объятья каждый раз, когда для этого подвертывался подходящий случай. По ночам лежали, тесно прижавшись друг к другу, и забывали обо всем: о войне, о морали, о целом мире.

Дважды сирена, возвещавшая воздушную тревогу, возвращала нас к действительности, и Кордес вынужден был, спрыгивая с моей кровати, красться в свою комнату, а уже оттуда, словно не окончательно проснувшись, спускался в погреб…

* * *

Из коридора, ведущего в комнаты, донеслись голоса; можно было услышать быстрые шаги, как будто что-то случилось. Здесь и сегодня я рассказываю все человеку, впервые мною встреченному. Даже то, о чем раньше я никогда ничего не говорила. Я рассказываю решительно все и порой останавливаюсь, задавая себе вопрос: не бесстыдно ли это… Нет, отвечаю я себе; это, конечно, безумство, но так сложилась жизнь…

Все снова затихло вокруг нас. Я достаю сигарету из пачки, которую мне протянул, не говоря ни слова, Деган. Он ободряюще кивает, и я продолжаю.

* * *

В то время мой отец был поглощен процессом против нескольких иностранных рабочих. Они, должно быть, от голода, воровали кур, и новый молодой прокурор настаивал на смертном приговоре. Мой отец, будучи защитником, всеми силами старался смягчить наказание. Он был тогда отрешен от мира, погружен в дела, и почувствовал себя по-настоящему счастливым, когда у нас появился Кордес, с которым он мог исполнять Баха и Вивальди. О нашей тайне он не знал ничего.

Однажды, поглядев на меня поверх очков, он изрек, что я стала в последнее время что-то уж очень бледной.