Глава 42
— Я ничего не чувствую, как мать, понимаешь Ваня — ничего. Он смотрит на меня как на чужую — взор властен, жестокий — страшен…
— Что ты хочешь, сестрица — он настоящий правитель, и кровь пролить не боится. С ним не раз говорил, и сам чувствовал его природную властность. Ты ведь хорошо помнишь Батория…
Князь Иван Никитович приобнял бывшую ливонскую королеву за плечи, прижал к себе, всмотрелся — глаза Марии Владимировны набухли слезами. Вот уже больше двадцати лет дочь казненного князя Владимира Андреевича Старицкого томилась в монастыре, заточенная там еще всесильным царским шурином Борисом Годуновым, вместе со своей младшей дочерью, совсем еще ребенком, что вскоре умерла от непонятной хворобы.
Опасна была для него сестрица, ой как опасна, и не сама по себе, а правами своими на шапку Мономаха. Ведь стоило выйти замуж вдовствующей ливонской королеве, а это было проделать легко — Мария тогда была еще свежа и красива, недаром сам польский король Стефан Баторий, как она сама ему поведала в тайне, «положил на нее глаз». И не беда, что достатка у нее тогда не имелось, тут важна сама кровь. Ведь роди она мальчика от второго брака, как появился бы на свет законный наследник московского престола, умри царь Федор бездетным, а к этому все и шло. Вот этого и испугался Бориска, уговорили Марию отъехать в Москву, обещая ее ни в чем не притеснять. А еще соблазняя вотчиной отцовской, отдать обещали, и мужа хорошего найти, родовитого и молодого. Тогда вдовствующая королева лишения терпела, потому и обманута была, а как вернулась, то опосля горько не раз о том сожалела, не осознав в какую западню ее заманили.
Боялся сестрицу будущий царь Борис, сильно опасался, ведь умри Федор Иоаннович, ему у трона не быть, а то и на плаху попасть — в лучшем случае, в далекую Мангазею отбыть воеводой. А роди Мария в повторном браке сына, то права ее на престол уже бы никем не оспаривались. Да, пусть ее сын будет считаться правителем по женской линии, и третьим в очереди после царевича Дмитрия Иоанновича и своей матушки. Ясень пень, что Мария сыну свои права уступит, а Дмитрия отодвинут бояре. Он ведь рожден от седьмой жены, фактически ублюдок, церковь этот брак царя Ивана Васильевича с Машкой Нагой, ныне инокиней Марфой, не признавала. К тому терпеть на троне семя Иоанна, с детства нравами жестокого, все опасались, особенно Борис Годунов. Ребенок то ребенок, но в Угличе ему снежную бабу лепили, и он ей «голову» лихо отсекал игрушечной сабелькой, говоря, что участь такая вскоре ждет всесильного царского шурина.
Кому такие речи понравятся?!
А ведь исправно доносили о словах мальца — дьяк с людишками верными вблизи постоянно были, все слушали и записывали, и тут же в Москву послания отправляли с теми словами хулительными. А как царевича убили, стало ясно, кто руку направлял с ножиком, но все бояре вид сделали, что мальчонка сам зарезался. Тоже бы и сына Марии ожидало, знай Годунов, что не «приемыш» в ее доме в Каркусе растет, а сын, пусть и бастард короля Стефана Батория. Ведь дело по-разному повернуть можно — уж больно Владимир на покойного короля Магнуса чертами смахивает. Вот это и заботило сейчас князя Одоевского больше всего, а сестра сама выглядела растерянной и ничего объяснить толком не смогла, только большую сумятицу в это дело привнесла, со своими бабьими страхами.
— Я сама не понимаю, Ваня. «Сын» ведь на Магнуса больше походит, но муж пил страшно и в мою опочивальню захаживал редко. За три седьмицы до смерти было последний раз, в начале марта. Он ведь на двадцать лет старше меня был, к утехам желание потерял, пил много — ему тогда сорок три года исполнилось. А в мае, — инокиня покраснела, стыдливо потупив глаза, — получила письмо от короля, секретное, а позже начали встречаться, и писали любовные послания. И родила сына в следующем году, люди Стефана все в тайне обстряпали, никто не заметил — я ведь затворницей жила. А в следующем году и дочку родила…
Глаза вдовствующей королевы затуманились, лицо приняло странное выражение, даже остатки былой красоты проявились на лице и тут же исчезли. И тут же Мария тихо произнесла: