Корень мандрагоры

Меня хотели исключить из школы. Еще бы, у парней хорошая успеваемость и, что важнее, обеспеченные родители, которые не скупятся на расходы, когда в школе затевают очередной ре–монт. А тут появляется не-пойми-кто в трикотажных брюках и дешевом джемпере и калечит авангард золотой молодежи! Так ладно бы раскаивался, а то ведь слушает все спокойно и улы–бается, что твой Будда. Так что речь шла о моем знакомстве с правоохранительными органами и возможности поменять об–щеобразовательное учреждение. И это бы произошло, если бы отец не побеседовал приватно с родителями моих незадачли–вых одноклассников и директором школы. Он их убедил, что для столь кардинальных мер нет оснований, потому что в тот день, когда «золотая» троица разукрасила мне физиономию, он по–звонил своему старому другу, который был врачом-терапевтом. Дядя доктор – я называл его так со времен подгузничного дет–ства – приехал и составил официальную бумагу о нанесенных мне побоях. Мой прозорливый родитель сказал тогда: возмож–но, пригодится. Вот и пригодилось. Помахав этой бумажкой пе–ред носом давящихся от злости оппонентов, отец поставил в этой истории жирную точку.

Но в моей жизни эти события остались скорее запятой, по–тому что в информационный эон моего опыта они внесли два важных понимания.

Во-первых, осознание морали как инструмента подавления и механизма наказания, а вовсе не как института справедли–вости. Вот, к примеру, простая заповедь: нельзя избивать лю–дей. Казалось бы, все прозрачно и никто не возражает. Но вдруг выясняется, что отдельным личностям эту заповедь можно игно–рировать. Так что? Мораль, стало быть, гибка и изменчива? Мораль продается и покупается?

Калеча своих одноклассников, я руководствовался не местью. Я вообще не очень-то понимал, что это слово означает. Во мне не было злости. Я хотел восстановления справедливости, вос–принимая это понятие как некий всеобщий закон психическо–го равновесия: на меня пытались давить – я становился твер–же. Точно так же, как в третьем законе Ньютона: если есть сила действия, то обязательно появится и сила противодей–ствия. Я вовсе не испытывал потребности наносить увечья своим противникам и, делая это, не чувствовал удовлетворе–ния или радости. Впрочем, злости я не испытывал тоже. Да, я вернул своим противникам гораздо больше, чем получил от них, но в этом был смысл, в этом была целесообразность.

И заключалась она в том, что лучше обойтись одним достаточ–но жестким примером, чтобы потом не возвращаться посто–янно к тривиальным историям школьных разборок с выясне–нием, кто кого круче. Я хотел, чтобы меня оставили в покое, чтобы ни у кого и в мыслях не было меня подчинить. Я – суще–ство свободолюбивое.

Но именно эту целесообразность мне и ставили в упрек. Дес–кать, где это видано, чтобы с такой жестокостью давать сдачи! То есть сам факт того, что я всего лишь пытался себя защитить, не имел значения. Мне ставили в вину жестокость, хладнокро–вие, расчетливый подход в осуществлении мести и, разумеет–ся, бессердечие, но благополучно игнорировали то, что, раз человек дает сдачи, стало быть, он изначально жертва. Этот нюанс как-то безболезненно для морали самоампутировался –исчез, устранился за ненадобностью. И вот уже волк выглядит невинным ягненком, а ягненок трансформируется в тиранно–завра. То есть ты можешь перебить полшколы, а потом опус–титься на колени и в горьких слезах раскаяния умолять о про–щении, и тебя обязательно простят. И уж точно дадут возможность исправиться. Вершители судеб мира сего – они же гуманны! В этом суть воспитательной работы: ты просишь прощения, тебя прощают. Не дать возможность воспитателю (читай: учителю жизни) проявить гуманность – бестактно и гру–бо. А если ты с улыбкой на устах даешь отпор такому вот кающе–муся забияке – тебя тут же низвергнут в разряд бесконтроль–ных психопатов. В идеологии школы давать сдачи – тягчайший грех.

Я понял, что мораль – это просто набор правил, которые силь–ные навязывают слабым, чтобы ими легче было управлять, по–тому что сильные тем правилам следовать не собираются. Мо–раль – это колючая проволока вокруг храма свободы. Яблоко этики, у которого цела одна только оболочка, сердцевина же изъедена червями.

Вторым важным пониманием была конечно же атараксия. К размышлению над этим явлением я возвращался неоднок–ратно, и Настенька этому очень способствовала. Задавая та–кие вопросы, как: «При каких обстоятельствах ты испытыва–ешь злость?», «Что может вывести тебя из равновесия?» или «Когда у тебя была в последний раз депрессия?», она подтал–кивала меня к размышлениям о себе, потому что ни злость, ни депрессия, ни раздражительность, ни какое иное деструктив–ное проявление эго – все это было мне несвойственно. О мно–гих таких понятиях я вообще имел весьма смутное представ–ление. И в то же время понимал: другие люди прекрасно об этом осведомлены.