Корень рода

Они медленно шли мимо заросшего крапивой унылого кладбища с редкими покосившимися крестами, серой, подернутой мхом часовенкой. Но изгородь вокруг кладбища была крепкой: Александр Иванович сам каждый год меняет подгнившие жерди и колья, чтобы вольно пасущаяся скотина не забредала на могилы. Здесь, под старыми темнохвойными елками и желтеющими высокими березами, покоится прах его отца и матери, деда и бабки и еще многих близких и дальних родственников, которых Александр Иванович не знает и не помнит: ведь первым насельником был в Лядине именно Гоглевский корень — то ли дед, то ли прадед покойного отца.

«Уедем — изгородь упадет, могилы зарастут кустами да репьем, кресты сгниют», — с тревожной тоской подумал Гоглев, и в глубине сердца холодком шевельнулось неприятное чувство, будто, собираясь покидать родную деревню, он предает самое святое, что есть у человека. И вперемежку с этим чувством скребнуло душу тайное желание самому быть похороненным тоже здесь, под этими елками, рядом с отцом, с которым когда-то вместе рубил подсеки, катал новину, вырывая у леса землю и наращивая свежепаханными палами вот эти поля.

Впервые ему подумалось, что переезд на центральную усадьбу колхоза будет не так уж и легок и совсем не радостен. Однако переехать придется: этого хотят, на этом настаивают и сын, и дочь.

О предстоящем переселении думала и Павла. Но она родилась не здесь, ее деревня Починок, откуда она вышла замуж в Медвежью Лядину, уже давно опустела, и Павла чувствовала себя готовой покинуть Лядину хоть сейчас, сию минуту, лишь бы детям было лучше, легче жить. Но в том, как председатель сказал — «до зимы недалеко, утеплять надо» — она уловила недобрый скрытый смысл, и теперь ее тревожили сомнения: неужели председатель приехал затем, чтобы уговорить их остаться здесь еще на зиму? И она напряженно думала, что и как сказать председателю, как убедить его, что оставаться здесь совсем уж нельзя…

Так, не проронив ни слова и думая об одном и том же, но каждый по-своему, они миновали кладбище и вошли в пустую деревню с темными поникшими избами. От заколоченных окон веяло неприятным холодом, нежилью.

— Пасеку-то еще держишь? — спросил Михаил Семенович, для которого это молчание было слишком тягостным:

— Держу. А как же! Медку ноне порядочно было, не то что лонись.

— Хорошо.

— Да видишь ли, Михайло Семенович, несподручно этим делом стало заниматься. В сельпе и в районе ничего нету. За вощиной в город ехать надо, за двести верст, дымаря не могу раздобыть, маточников… Неужто в район привозить нельзя? Водка, она и тяжельше и бедствия от ей сколько, а возят, без перебоев возят — пейте мужики!

— Многого еще не хватает! — вздохнул председатель. — Райсоюз у нас неразворотливый. Я вот сапог не мог достать сорок первого размера, в таких лыжах хожу.

Гоглев сочувственно кивнул головой, а председатель подумал: «На центральной усадьбе ему, пожалуй, негде будет пасеку держать».

— Домик-то не маловат срубил?

— Да ведь как?.. Боле бы — не хуже, да силенок-то мало! Все один делал. Нам-то хватит.

«Значит, сына надеется устроить на сторону», — понял председатель.

…Гоглевы накрыли стол по-царски: томленые мясные щи, тушенные в русской печке рябчики с золотистой картошкой, копченый лещ, соленые — с пятачок — рыжики, огурцы… Пока Павла все это таскала из кухни, хозяин слазал под пол и достал бутылку янтарной настойки.

— На меду да на морошке сготовлена, — пояснил он. — К приезду Витальки запас, а тот, стервец, и не пьет. Попробовал только…

— Научится! — отозвалась Павла. — Чему бы доброму…

Зафыркал паром самовар. Валентина сняла трубу, хотела заварить чай, но мать строго шепнула ей:

— Перепреет — вениками пахнуть будет! — и повернула к председателю румяное улыбающееся лицо: — Да ты сядь, сядь к столу-то, Михайло Семенович! Чего стоишь? Не надейся, не вырастешь.

— Где уж вырасти! Последние волосы с головы лезут, — усмехнулся председатель и провел ладонью по лысине.

— И то правда. А ведь председателем-то пришел, дак волосье-то, помню, как у парня было!

— Поди, из-за волосьев за его и голосовала, — пошутил Александр Иванович, довольный тем, что жена смекнула: спешить с серьезным разговором не след.

— А чего? Худо ли, когда председатель-то умной, красивой да видной!

«Хитра бабенка, издалека подъезжает!» — подумал Михаил Семенович и сел за стол.

Гоглев налил по полстакана настойки себе и председателю.

— Ты чего же хозяек обижаешь? Всем уж налей.

— И так много шумят. А выпьют — буянить начнут.

— Ну уж не скажи! Жена, если и поворчит, так по-любовному, а спокойней да тише твоей Валентины во всем колхозе девки нет.

— В тихом омуте, говорят, черти живут!.. Ну, за твое здоровье, Михайло Семенович! Не частый ты у нас гость.

«Неужели дочка их взбаламутила?» — удивился председатель. Он отставил пустой стакан и мельком глянул на Валентину. Та была невозмутимо спокойна, казалось, не слышала разговора.

— Заведутся черти! — заступилась за дочь Павла. — И ей не век в девках сидеть. Двадцать четвертый год пошел.