Корень зла

К вечеру текущего дня он мог бы осознать, что ошибся. Но не мог. Он исключил соображение, оставив только воображение. Последнее творило чудеса. Праздник непослушания. К черту реализм и классическую живопись, заставляющие гнить в рамках! Первый холст он содрал с мольберта, выбросил в досаде. Закрепил второй. Через час содрал его с реечного каркаса, разорвал, вышвырнул в форточку и злорадно наблюдал, как обрывки красиво уносит ветер во внутренний двор. На третий холст он наносил какие-то беспорядочные черно-белые мазки, и это ему нравилось. Плескал красное, коричневое, тщательно растирал, высунув язык от усердия, гадая, что же из всего этого получится. Получалось что-то жутковатое, вопящее, раздвоенное. Блуждающая геометрия. Исковерканные болью уродливые лица, деформированные тела, переплетенные причудливым образом и лишь весьма условно напоминающие человеческие. Вся палитра отрицательных эмоций – жадность, гнев, злорадство, страх в квадрате, безысходность, знание близкой смерти… Вывернутые конечности, женщины без грудей, младенцы с отрезанными головами, крест, затоптанный в землю, звери-мутанты, чудовища со змеиными головами, хвостами павлинов и туловищами слонов… И после нанесения очередной детали ему казалось, что в картине чего-то не хватает, он выискивал незаполненное место и вносил туда новый вопящий образ – именно то, что на данный момент подсказывало сердце. Овеществленный крик – явно слизанный у Мунка, торнадо, уносящий раскоряченные тела, дерево, выдранное с разветвленной корневой системой, дом, раздавленный гигантским животным…

Ему не приходило в голову, что это безобразно, мерзко, отвратительно. Ему нравилось. Он рисовал то, что выплескивала душа, не заботясь, как это выглядит со стороны. Умный человек поймет. А осудит – какое ему дело? Он набрасывал тему смелыми, меткими штрихами, накладывал краски поверх штрихов. Настал вечер. Он с беспокойством отмечал, что не хватает освещения, заерзал, подтащил мольберт к окну, а когда сумерки уплотнились, закопался в собрание древностей, нашел связку восковых свечей, утвердил их на всех горизонтальных плоскостях, поджег. В мерцающем свете незаконченная картина обрела окончательно адский вид, персонажи оживали, выходили на тропу войны…

– Попса, – фыркнул Павел, возникнув за правым плечом, как мимолетное виденье.

Артем вздрогнул, посмотрел через плечо. Павла там уже не было. Теперь он стоял за левым плечом, нагнувшись к картине, и как-то подозрительно водил носом, словно принюхиваясь.

– Сам-то ты… – пробормотал Артем… и очнулся. – Ты откуда здесь? Отпустили?

– Ага, в увольнительную, – проворчал Фельдман. – Мы теперь не пленники, а что-то другое. Мои гостиничные апартаменты расположены этажом ниже. Со мной проводят разъяснительные беседы, хорошо кормят…

Голос Павла звучал как-то странно. Артем внимательно всмотрелся в его лицо. В глазах приятеля блуждал какой-то необычный холодноватый огонек. Лицо казалось осунувшимся, глаза ввалились, он весь каким-то причудливым образом состоял из теней и полусвета. «Ну и ладно, – подумал Артем, – все равно сейчас не до этого. Есть дела и поважнее».

Потянувшись к палитре, он заметил, что в проеме двери кто-то стоит и наблюдает. Не до них. Есть дела поважнее…

– А в целом, ничего, – поводив носом по картине, пришел к выводу Павел, – очень даже концептуально, животрепещуще и проникнуто тонкой поэзией. Ты большой и многообещающий мастер. Это не «Герника» случайно?

– «Херника», – пробормотал Артем. – Эта картина еще никак не называется. Отойди, а то замажу.

И он плеснул бестрепетной рукой в центральную часть этой возмутительной мазни разведенную в пузырьке оранжевую краску. Начал растирать, вдавливая в многострадальный холст.

– И это правильно, – одобрил Павел, сдувая с носа оранжевую каплю, – только не перегружай свой шедевр деталями, и все будет нормально. Продадим на «Сотбис» за пару килобаксов… Слушай, – осенило Павла, – а я, кажется, догадываюсь, чего ты тут наворотил. Семь смертных грехов, способных окончательно погубить душу? Как их там? Тщеславие, гнев, сладострастие, лень, обжорство, зависть, корыстолюбие. Жалко, что обжорство вошло…

Когда дошел до него смысл слов, он хотел возмутиться, но Павла уже не было. Исчез. Как скипетр Тутанхамона из Каирского музея в 1959 году. Бесследно. Он недоуменно поводил носом и тут же забыл о приятеле, о тени, мерцающей в проеме…

Он наладил неустойчивую связь с этим миром лишь после того, как от свечей остались огарки. Их жизнь прискорбно угасала, пламя становилось короче, таяло, освещенность падала. Сзади кто-то подошел, спертый воздух шевельнулся, пламя улеглось, пришло в негодность, и несколько свечей погасли. Он заставил себя повернуть голову. Лицо человека, стоящего за спиной, почти не вырисовывалось в остаточном свете, но насчет его личности вряд ли могло существовать два мнения.

– Вы делаете успехи, господин Белинский, – тихо произнес Ватяну. – Ну что ж, судя по всему, мы в вас не ошиблись.