Коренные различия России и Запада. Идея против закона

Так вот, я считаю, что, отвергнув понимание жизни как драмы и в конечном счете как трагедии, мы потеряли что-то чрезвычайно существенное, и представление о жизни как о чем-то, могущем стать рациональным и упорядоченным, мне представляется насквозь ложным. Трагедийность человеческой жизни находит свое конечное выражение в том, что человечество (как и индивидуальное сознание) осознает свою конечность, и с этим осознанием, на мой взгляд, живет каждый человек. Я думаю, что в школах не только преподавание литературы, но и преподавание других предметов должно быть с этим связано. Причем я подчеркиваю: вся отечественная литература в ее высшем проявлении была проникнута этим осознанием, но его, к сожалению, старались задушить.

Осознание трагедийности жизни вызывает в мыслящем человеке чувства достоинства и гордости. Зная, что умрет, человек все равно делает свое дело, причем видит, что мир встречает это сопротивлением. Так, П. Флоренский, будучи уже арестованным, писал, что понял, что нельзя приносить что-либо миру, не обрекая тем самым себя на страдание. И в этом есть глубокий смысл. Чем плодотворнее твои свершения, тем большим будет сопротивление. Это и есть подлинное понимание трагедийности бытия, а также его оправдание и обоснование.

Одна из причин утери этого смысла связана с отторжением людей от религии. Ведь истинная религия всегда рассматривает жизнь как трагедию. В этом смысле меня очень удивил президент. Когда его спросили, почему он ходит в церковь, он ответил, что там он себя комфортно чувствует. По-моему, истинное восприятие литургии – это переживание бытия как трагедии. Я, конечно, не знаток других религий, но, с моей точки зрения, то же самое есть и в буддизме, и в мусульманстве. Например, на улыбку Будды я всегда смотрю с некоторым трепетом, потому что это улыбка того, кто уже знает, что там, за чертой.

Я думаю, если вернуть смысл и осознание трагедии, сделать их одним из краеугольных камней образования, то это сразу многое изменит. И мне представляется, что это не такое уж сложное дело. Все зависит от преподавателей: если преподаватель проникнут этим сознанием, он его передаст. Например, нельзя сегодня преподавать историю, не отвечая на вопрос, что было с нашей страной в 1917 году, что же там такое произошло. К сожалению, ответы даются как в детской сказке: мол, были какие-то злодеи, которые все это устроили, сами себя поубивали и т. и., но что это время – время действительно народной трагедии, которая требует своего осмысления, об этом молчат, хотя есть образцы подобного рода восприятия, в частности, творчество А. Блока. Раньше в преподавании истории если и было то, что называли трагедией, так это битва с врагом.

В нашем преподавании получается так: есть жизнь, которая идет разумно, рационально, всем платится по заслугам, но бывают и отклонения, вызванные субъективными причинами, не вытекающими из самой основы человеческого бытия, – своего рода деформации. В этом случае и происходит, что юный человек, до определенного момента находившийся под крылом родителей, учителей, вдруг, сталкиваясь с самой стихией жизни, обнаруживает, что жизнь не такая, как ее описывали ему в школе. Происходит слом и рождается главный тезис юных наркоманов, панков и т. и. – все лгут. И здесь вопрос упирается в воспитание уже самих преподавателей. У нас еще что не учитывают: каких-нибудь сто лет назад деревня ходила в церковь и приобщалась к религии совершенно органически. Это происходило потому, что верующими были и деды, и отцы, и матери. Это было соборное приобщение, в котором не было никаких сомнений. Человек, родившись, уже входил в эту семейно-деревенскую общину (в городе это околоток, церковный приход, где все люди друг друга знали), а сейчас он вынужден сам решать проблему веры, а это чрезвычайно трудная задача.