Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Музыканты на эстраде, опустив усы в кружки с горьким пивом, тупо молчали, погруженные в себя. Их скрипки и виолончели, благородных контуров инструменты, лежали на боку под безмолвно шумевшим звездным ливнем. Иногда музыканты брали их и примерялись репетировать, заунывно строя в тон своих грудей, который, кашляя, издавали. Потом снова откладывали, как если бы еще не созрели, не могли соответствовать ночи, невозмутимо плывущей дальше. Тогда в тишине и отливе мыслей, покуда вилки и ножи тихо постукивали над бело накрытыми столами, до времени повзрослевшая и совершеннолетняя, вдруг одиноко вставала скрипка. Только что плаксивая и потерянная, она стояла теперь, выразительная, стройная, затянутая в талии, и, осознавая миссию свою, бралась за отложенное на время дело людей и продолжала дальше тяжбу эту, проигранную в равнодушном трибунале звезд, меж которых водяными знаками различались киматии и профили инструментов, фрагментарные ключи, незавершенные лиры и лебеди — имитативный, бездумный звездный комментарий на пограничье музыки.

Господин фотограф, некоторое время уже посылавший из-за соседнего столика заговорщические взгляды, наконец перешел к нам, прихватив свое пиво. Он многозначительно усмехался, спорил с собственными мыслями, щелкал пальцами, то и дело наново теряя ускользающую нить ситуации, чью парадоксальность мы чувствовали с самого начала. Этот импровизированный под эгидой далеких звезд ресторанный лагерь неудержимо катился к банкротству, огорчительным образом отчаивался, не умея соответствовать непомерно растущим претензиям ночи. Что могли противопоставить мы бездонным этим пустырям? Ночь перечеркивала человеческую затею, которую тщетно пыталась защитить скрипка, заполняла брешь, подтягивала свои созвездия на завоеванную позицию.

Мы видели распрягающийся лагерь столов, поле битвы брошенных салфеток и скатертей, по которому она триумфально шествовала, сияющая и несметная. Поднялись и мы, меж тем как, опережая тело, мысль наша уже давно спешила за шумливым стуком ее повозок, за далеким, широко разносящимся стуком широких этих и светлых шляхов.

Так шли мы под ракетами звезд, закрытыми очами предвосхищая внутри себя всё более высокие ее озарения. Ах, цинизм победительной ночи! Обретя целые небеса, она теперь играла на их просторах в домино, лениво, равнодушно, не пересчитывая, сгребала миллионные выигрыши. Потом, прискучив этим, рисовала на поле битвы открытых костяшек прозрачные каракули, улыбающиеся лица, всегда в тысячекратных повторениях одну и ту же усмешку, которая спустя мгновение переходила — уже вечная — к звездам, дробимая горним равнодушием.

По дороге мы зашли в кондитерскую съесть пирожных. Едва мы прошли сквозь звучную стеклянную дверь в это белое, полное сияющих сладостей глазурованное помещение — ночь тотчас остановилась всеми звездами, настороженная вдруг и зоркая; озабоченная, не сбежим ли. И терпеливо ждала, сторожа за дверью, светя сквозь стекла неподвижными звездами с высот, покуда мы в глубоком раздумье выбирали пирожные. Тут я впервые увидел Бианку. Она с гувернанткой стояла в профиль у прилавка, в белом платье, стройная и каллиграфическая, словно бы вышла из зодиака. Она не оборачивалась, стоя в образцовом контрапосте молодых девушек, и ела пирожное с кремом. Весь перечерканный еще зигзагами звездных линий, я не мог ее толком разглядеть. Так впервые пересеклись наши гороскопы, весьма пока что путаные. Встретились и равнодушно миновались. Мы еще не прочли нашей судьбы в предварительном том звездном аспекте и безразлично вышли, звеня стеклянной дверью.

Потом мы кружным путем возвращались через отдаленные предместья. Дома становились ниже и стояли реже; но вот расступились последние и мы оказались в другом климате — вошли вдруг в мягкую весну, в теплую ночь, серебрившуюся в молодой грязи только что вышедшим фиалковым месяцем. Предвесенняя эта ночь росла по службе в ускоренном темпе, горячечно предваряя свои поздние фазы. Воздух, только что приправленный обычной терпкостью сезона, сделался вдруг сладкий и тошнотворный, пахнущий дождевой водой, влажным илом и первыми подснежниками, лунатически зацветающими в магическом белом свете. И даже странно, что под обильным месяцем ночь не замельтешила лягушачьим студнем на серебряных болотах, не вывелась икрой, не рассудачилась тысячей сплетничающих ртов на приречных гравийных отмелях, пропускающих сквозь все поры блесткую сеть пресной воды. И следовало досказать, домыслить кваканье это в говорливой и родниковой, исполненной подспудных содроганий ночи, чтобы на миг остановленная, она двинулась дальше, и месяц кульминировал, делаясь все белее, словно переливал белизну свою из кубка в кубок, все более высокий и лучезарный, все более магический и трансцендентальный.