Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Когда отец штудировал большие орнитологические атласы и листал цветные таблицы, казалось, из них и вылетали пернатые мороки, наполняя жилье цветным порханием, лоскутами пурпура, клочьями лазури, медной зелени и серебра. В пору кормежки они сотворяли на полу цветную шевелящуюся грядку, живой ковер, который, стоило кому-то появиться, распадался, чтобы снова расположиться в подпотолочных сферах комнаты. Мне особенно запомнился кондор, громадная голошеяя птица, с морщинистым в обильных наростах ликом. Это был худой аскет, лама буддийский, исполненный невозмутимого достоинства, манерой и поведением следующий железному церемониалу великого своего рода. Сидя против отца, недвижимый в своей монументальной позе вековечного египетского божества, с глазом, затянутым белесоватым бельмом, которое надвигал он сбоку на зрачок, дабы совершенно замкнуться в созерцании своего достойного одиночества, — кондор со своим каменным профилем казался старшим братом отца. То же самое вещество плоти, сухожилий и сморщенной грубой кожи, тот же лик, высохший и костистый, те же ороговевшие глубокие глазницы. Даже сильные руки в узлах, длинные худые кисти отца с выпуклыми ногтями имели аналог в когтистой лапе кондора. Когда я глядел на уснувшую птицу, меня не оставляло ощущение, что передо мной мумия — усохшая, а потому уменьшенная мумия моего отца. Полагаю, что и от внимания матери не ускользнуло столь поразительное сходство, хотя мы никогда этой темы не касались. Примечательно, что кондор пользовался тем же, что и отец, ночным сосудом.

Не ограничиваясь выведением из яиц все новых и новых особей, мой отец устраивал на чердаке птичьи свадьбы, рассылал сватов, привязывал в чердачных дырах и прозорах стосковавшихся соблазнительных невест и добился в конце концов того, что кровля нашего дома, огромная двускатная гонтовая кровля, сделалась воистину птичьим постоялым двором, Ноевым ковчегом, к которому слетались всякого рода летуны из далеких сторон. Даже годы спустя после ликвидации пернатого хозяйства сохранилась в птичьем мире традиция нашего дома, и в период весенних перелетов обрушивались, бывало, на нашу крышу целые тучи журавлей, пеликанов, павлинов и всякого птичьего народа.

Увы, после недолгого великолепия дела приняли печальный оборот. Довольно скоро отца пришлось переселить в мансарду, в две комнаты, служившие нам кладовками для старья. Уже спозаранку оттуда раздавалось смешанное курлыканье птичьих голосов. Деревянные короба чердачных комнат, усиленные резонансом подкровельного пространства, буквально звенели гомоном, хлопаньем крыльев, пением, токованием и бульканьем. На несколько недель мы потеряли отца из виду. Лишь изредка спускался он домой, и тогда бросалось в глаза, что отец словно бы уменьшился, похудел и сжался. За столом он, забывшись, срывался со стула и, маша руками, точно крыльями, издавал протяжное пение, а глаза его заволакивались мутью бельма. Потом, сконфуженный, он смеялся вместе с нами и старался выходку свою представить шуткой.

Однажды в дни генеральной уборки в птичье царство отца неожиданно заявилась Аделя. Остановившись в дверях, она принялась всплескивать руками по причине стоявшего в воздухе смрада и завалившего полы, столы и мебель помета. Затем, не долго думая, она распахнула окно и с помощью длинной швабры водоворотом завертела все птичье множество. Взметнулась адская туча перьев, крыльев и крика, в которой Аделя, подобная безумной Менаде, сокрытой за мельницей своего тирса, плясала танец уничтожения. Отец мой, махая руками, в ужасе пытался подняться в воздух вместе с птичьей стаей. Крылатая мгла меж тем медленно прореживалась, и в конце концов на поле боя осталась одна Аделя, обессиленная, запыхавшаяся, а еще мой отец с грустной и устыженной миной, готовый на любую капитуляцию.

Спустя малое время отец спустился со ступенек своего доминиона — сломанный человек, король-изгнанник, потерявший трон и власть.

МАНЕКЕНЫ