Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

В день этот отец мой был невероятно оживлен, глаза его, хитрые, ироничные глаза, сверкали задором и юмором. Но вот, внезапно посерьезнев, он снова принялся анализировать бесконечный диапазон форм и оттенков, какие принимала многоликая материя. Он тяготел к формам рубежным, сомнительным и проблематичным, таким, как эктоплазма сомнамбуликов, псевдоматерия, каталептическая эманация мозга, в определенных случаях исходящая изо рта спящих и преполнявшая комнату как бы колышимой прореженной тканью, астральным тестом на пограничье плоти и духа.

— Кто скажет, — говорил отец, — сколько есть страдающих, покалеченных, фрагментарных состояний бытия, таких, к примеру, как искусственно склеенная, насильно сколоченная гвоздями жизнь шкафов и столов, распятого дерева, немых мучеников беспощадной человеческой изобретательности. Жуткие трансплантации чуждых и взаимоненавидящих пород дерева, соединение их в одно несчастное естество.

Сколько старинной мудрой муки в мореных слоях, жилах и прожилках наших старых добрых шкафов. Кто разглядит в них старые, заструганные, заполированные до неузнаваемости черты, улыбки, взгляды!

Лицо моего отца, говорившего это, переиначилось в задумчивую штриховку морщин, сделалось похоже на слои и сучки старой доски, с которой состругали воспоминания. Какой-то миг мы думали, что отец погрузится в оцепенение, порой им овладевавшее, но он вдруг очнулся, опомнился и продолжил:

— Древние, мистически настроенные племена бальзамировали своих покойников. В стены тамошних жилищ были вделаны, вмурованы тела, лица; в гостиной в виде чучела стоял отец, выдубленная покойница-жена служила подстольным ковриком. Я знавал одного капитана, в каюте которого висела лампа-мелюзина, изготовленная малайскими бальзамистами из его убитой любовницы. На голове у нее были огромные оленьи рога.

В тиши каюты голова эта, распяленная под потолком меж ветвями рогов, неторопливо распахивала ресницы, а на приоткрытых ее губах поблескивала пленка слюны, лопавшаяся от тихого шепота. Головоногие, черепахи и огромные крабы, подвешенные к потолочным балкам в качестве канделябров и люстр, неустанно шевеля в тишине ногами, шли и шли на месте...

Лицо моего отца тотчас же стало озабоченным и печальным, меж тем как на путях невесть каких ассоциаций мысли обратились к новым примерам:

— Следует ли умолчать, — сообщил он приглушенным голосом, — что мой брат в результате долгой и неизлечимой болезни постепенно превратился в клубки резиновых кишок, что бедная моя кузина день и ночь носила его в подушках, напевая злосчастному созданию бесконечные колыбельные зимних ночей? Может ли быть что-либо огорчительней человека, превратившегося в хегарову кишку? Какая досада для родителей, какая дезориентация их чувствам, какой крах всяческих надежд, связанных с многобещающим юношей! И тем не менее самоотверженная любовь бедной кузины не оставляла его в таковом преображении.

— Ах, я не могу уже больше, не могу слушать этого! — простонала Польда, откинувшись на стуле. — Уйми его, Аделя...

Девушки встали, Аделя подошла к отцу и протянутым пальцем совершила движение, обозначающее щекотку. Отец смешался, умолк и, охваченный ужасом, стал пятиться от грозящего пальца Адели. Та неотвратимо следовала за ним, язвительно грозя пальцем и шаг за шагом тесня отца из комнаты. Паулина потянулась и зевнула. Обе с Польдой, прижавшись, с усмешкой поглядели одна другой в глаза.

НИМРОД

Весь август того года я провел с маленьким замечательным щенком, который обнаружился однажды на полу нашей кухни, неуклюжий и попискивающий, пахнувший молоком и младенчеством, с нескладной, еще кругловатой, дрожащей головой, с раскоряченными, точно у крота, лапками и шелковистой мягонькой шерсткой.

С первого взгляда эта крупица жизни завоевала все восхищение и всю пылкость мальчишечьей души.

С какого неба столь нежданно свалился сей любимец богов, любезнейший сердцу, чем самые распрекрасные игрушки? Разве что старым и малопривлекательным судомойкам придет в голову чудесная идея принести из предместья в совсем ранний — трансцендентально ранний час — такого вот щенка в нашу кухню!

Ах! Еще, увы, отсутствуешь, еще не родился из темного лона сна, а счастье уже состоялось, уже ждет тебя, неуклюже лежа на холодном полу кухни, неоцененное Аделей и домашними. Зачем не разбудили меня раньше! Блюдечко молока в углу свидетельствует о материнских побуждениях Адели, но свидетельствует, к сожалению, и о мгновениях прошлого, для меня навсегда утраченных, о радостях добровольно воспринятого на себя материнства, в которых я не участвовал.