Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

На плане, выполненном в манере барочных проспектов, окрестность Крокодильей улицы пустела белизной; так на географических картах принято обозначать полярные области и неисследованные страны, существование которых сомнительно. Лишь абрис нескольких улиц был указан черными линиями и надписан простым, незатейливым шрифтом в отличие от благородной антиквы прочих надписей. По-видимому, картограф не желал почесть район частью городского ансамбля и возражения свои выразил нарочито подчеркнутым небрежительным исполнением.

Чтобы понять таковую сдержанность, нам сразу следует обратить внимание на двойственный и сомнительный характер этого квартала, столь явно отличающийся от основной тональности остального города.

Это был торгово-промышленный район с недвусмысленным стремлением к намеренной утилитарности. Дух времени, механизм экономики не пощадили и нашего города, пустив алчные корни на клочке его окрестностей, где пресуществились в паразитирующий квартал.

Меж тем как в старой части еще господствовала ночная уютная торговля, исполненная торжественной церемониальности, в новом квартале спешно расцвели новейшие безоглядные формы коммерциализма. Псевдоамериканизм, пересаженный на старосветскую трухлявую почву города, взметнулся пышной, но пустой и тусклой расхожей вегетацией убогой базарной претенциозности. Тут можно было видеть дешевые, скверно строенные дома с карикатурными фасадами, облепленные ужасающей штукатуркой из потрескавшегося гипса. Старые, кособокие слободские постройки обзавелись наскоро сколоченными порталами, и только взгляд вблизи разоблачал эти жалкие подражания нормальным городским строениям. Дефектные мутно-грязные стекла, искажающие в волнистых рефлексах тусклое отражение улицы; неструганое дерево порталов, серая атмосфера бессмысленных помещений с паутиной и хлопьями пыли на высоких стеллажах вдоль ободранных крошащихся стен метили здешние лавки клеймом дикого Клондайка. Так они и тянулись одно за другим — заведения портных, конфекционы, склады фарфора, аптечные торговли, парикмахерские заведения. Витринные их большие серые стекла глядели косыми или полукружьем идущими надписями из золотых витиеватых литер: CONFISERIE, MANUCURE, KING OF ENGLAND.

Коренные горожане сторонились этих мест, заселенных отбросами, простонародьем — особями бесхарактерными, тщедушными, воистину моральными ничтожествами, — тою банальнейшей разновидностью человека, какая возникает в столь эфемерических обстоятельствах. Однако в дни упадка, в минуту низменного соблазна, бывало, что и какой-нибудь горожанин как бы случайно забредал в сомнительные эти стороны. Порою даже лучшие не могли противостоять искушению добровольной деградации, возможности снивелировать иерархии и границы, угодить в мелкую трясину здешнего мира, в доступную интимность, в грязненькую конфузность. Квартал оказывался Эльдорадо для подобных моральных дезертиров, перебежчиков из-под знамен собственного достоинства. Все тут было подозрительно и двусмысленно, все склоняло доверительным подмигиванием, цинически артикулированным жестом, многозначительно состроенными глазками к нечистым надеждам, все спускало с цепи низменную породу.

Мало кто, не будучи предварен, подмечал удивительную особенность квартала — отсутствие красок, словно в безвкусном этом, наскоро возникшем городе цвет оказался непозволительной роскошью. Все было серо, как на одноцветных фотографиях или в прейскурантах с картинками. Сказанная схожесть превосходила обычную метафору, ибо, когда случалось тут бродить, не покидало чувство, что и впрямь листаешь некий прейскурант, нудные рубрики коммерческих объявлений, меж которых паразитически угнездились подозрительные анонсы, двусмысленные статейки, сомнительные иллюстрации; да и сами блуждания тоже бывали бесплодны и безрезультатны, точь-в-точь возбуждения фантазии, торопящейся по страницам и столбцам порнографических изданий.