Коричные лавки. Санатория под клепсидрой

Сквозь стекла витрины и портала доносился отдаленный шум города, приглушенный гомон плывущей толпы. Над безмолвием лавки светло горела керосиновая лампа, свисавшая с высокого свода, и выживала малейшее присутствие тени из всех щелей и закутков. Пустой большой пол потрескивал в тишине и по всем направлениям пересчитывал при свете этом свои вощеные квадраты, шахматную доску больших пластин, в тиши перебрасывавшихся меж собой скрипами, и то там, то сям отвечавших друг другу гулким треском. А сукна лежали безголосые в своей фетровой пушистости, тихие и за спиной отца обменивались вдоль стен взглядами, подавая от шкафа к шкафу тихие условленные знаки.

Отец вслушивался. Казалось, ухо его в ночной тишине удлиняется и разрастается за окно — фантастический коралл, красный полип, колышущийся в сумбуре ночи.

Он вслушивался и слышал. С возрастающей тревогой слышал далекий прилив приближавшихся толп. С ужасом осматривался в пустой лавке. Искал приказчиков. Но эти темные и рыжие ангелы куда-то поразлетались. Остался лишь он один, страшащийся толп, которые вот-вот затопят тишину лавки грабящей, галдящей ратью и поделят меж собой, распродадут на торгах всю эту богатую осень, годами копившуюся в большом сокровенном хранилище.

Где были приказчики? Где были пригожие эти херувимы, призванные оборонить темные суконные шанцы? Отец подозревал скорбной мыслью, что они греховодничают где-то в глубинах дома с дочерьми человеческими. Недвижный и озабоченный, стоя со сверкающими очами в светлом безмолвии лавки, чуял он внутренним слухом совершаемое в глубине дома, в тыльных комнатах большого цветного этого фонаря. Дом отворялся ему помещение за помещением, комната за комнатой, точно карточный домик, и он зрел гонитьбу приказчиков за Аделею по всем пустым и ярко освещенным комнатам, по лестнице вниз, по лестнице вверх, пока, наконец, она не ускользнула от них и не вбежала в яркую кухню, где забаррикадировалась кухонным буфетом.

Она стоит там запыхавшаяся, блистающая и расшалившаяся, улыбаясь и трепеща большими ресницами. Приказчики хихикают, присев за дверью. Окно кухни распахнуто в огромную черную ночь, полную грез и невнятицы. Черные приотворенные окна пылают отсветом далекой иллюминации. Поблескивающие горшки и бутыли неподвижно стоят вокруг и в безмолвии лоснятся толстой эмалью. Аделя осторожно высовывает в окно свое цветное, накрашенное лицо с трепещущими очами. Она высматривает на темном дворе приказчиков, не сомневаясь, что они затаились. И она видит, как те осторожно крадутся гуськом по узкому подоконному карнизу вдоль стены первого этажа, краснеющей отблеском далекой иллюминации, и подбираются к окну. Отец вскрикивает в гневе и отчаянии, но тут гул голосов делается вовсе близок, и светлые окна лавки вдруг заполняются прильнувшими лицами, искаженными смехом говорящими лицами, сплющившими носы о глянцевые стекла. Отец багровеет от негодования и вспрыгивает на прилавок. А пока толпа штурмом берет крепость и вступает галдящей сутолокой в лавку, отец мой одним прыжком взбирается на полки с сукном и, высоко вися над людьми, что есть силы принимается дуть в большой рог и трубить тревогу. Однако свод не заполняется шумом ангелов, поспешающих на помощь, зато каждому стону трубы отвечает громадный хохочущий хор толпы.

— Иаков, торгуй! Иаков, продавай! — вопят все, и призыв этот, снова и снова повторяемый, ритмизуется в хоре в постепенно переходит в мелодию рефрена, выпеваемую всеми глотками. Тогда мой отец признает себя побежденным, соскакивает с высокого карниза и с криком бросается на баррикады сукна. Увеликаненный гневом, с головою, разбухшей в пурпурный кулак, он взбегает, как борющийся пророк, на суконные шанцы и принимается там неистовствовать. Он упирается всем телом в могучие колоды шерсти и высаживает их из гнезд, подлезает под огромные суконные штуки и принимает их на согбенную спину, чтобы с высоты галереи с глухим гулом сбросить на прилавок. Колоды летят и плеща разворачиваются в воздухе в огромные знамена, по́лки отовсюду прорывает взрывами драпировок, водопадами сукна, точно под ударом Моисеева посоха.

Так изливались, выблевывались, неудержимо плыли широкими реками запасы шкафов. Сплывала цветная суть полок, разрастаясь, умножаясь и заливая все прилавки и столы.

Стены лавки исчезли под могучими формообразованиями этой суконной космогонии, под горными этими хребтами, взгромождавшимися в могучие массивы. Отворялись обширные долины меж горных склонов, и среди широкого пафоса вершин гремели контуры континентов. Пространство лавки развернулось в панораму осеннего ландшафта, полную озер и далей, а на фоне округи этой отец странствовал меж складок и долин фантастического Ханаана, широко шагал, с пророчески распятыми в тучах руками и сотворял страну ударами вдохновения.