Коридор

Едкий, незнакомый, но приятный дух витал по квар­тире. Липа по-прежнему недоверчиво дымила в передней, на всякий случай морщась от кофейного аромата. Когда же наконец зерна поджарились, Люся растолкла их в ступе, отчего запах стал такой силы, что пришлось рас-,пахнуть дверь в кор Кофейный продел Люся отвари­ла в кастрюльке и понесла в комнату.

Липа, брезгливо поджав губы, отхлебнула незнакомо­го питья и неожиданно осталась им довольна. Георгий замотал головой, многозначительно поглядывая на не­оконченную бутылку.

На запах кофе возникла Дуся-лифтерша поприветст­вовать вернувшихся соседей. Ей тоже дали попробовать зелья. Дусе не понравилось – горький, то ли дело ка­кавелла с американской сгущенкой.

А к кофе Липа позднее пристрастилась и пила его в основном на ночь, уверяя, что способствует сну.

Война с приездом дочери для Липы почти окончилась: отца давно уже не было в живых, брат погиб, Анечка умерла, Марья в совхозе – волноваться Липе теперь бы­ло не за кого. Теперь она не бросалась к репродуктору, когда передавали сводку Информбюро: она уже не бес­покоилась, как раньше, что немцы, не дай бог, прорвутся к Уралу.

За окном по-прежнему, по-довоенному бубнил молком-бинат, галдел диспетчер, разгоняющий составы по трем вокзалам, субботними вечерами и по воскресным утрам пробивался колокольный звон со стороны Елоховского собора, куда Дуся теперь регулярно ходила для поддер­жания репутации верующей.

Лева остался жить в Басманном, хотя прописан был в Уланском. Мысль о возвращении к матери даже не приходила ему в голову. Дело в том, что Лева после вто­рого ареста отца боялся Уланского и старался даже по­реже туда звонить, что, впрочем, встречало полное пони­мание Александры Иннокентьевны. Да и Люся, повидав мужа в роли главного инженера, была против раздельно­го проживания.

Время от времени Александра Иннокентьевна инте­ресовалась для порядка: почему Лева так редко заходит? В ответ Лева бубнил про здоровье дочери, вернее, про не­здоровье, что было чистой правдой, потому что Таня, хо­дившая босиком по вонючим торфяным болотам, поеда­ющая пойманных Левой карасей не только в сыром, но иногда и в живом виде, здесь, в Москве, под Липиным руководством, стала сопливиться и температурить.

От Александра Григорьевича вестей не было уже три года.

В начале сорок пятого Лева защищал диплом. Диплом Лева защитил на «отлично» не только благодаря знани­ям. На государственную комиссию провело неотрази­мое впечатление то, как диплом был оформлен. Набело диплом переписывал Георгий тем самым каллиграфиче­ским почерком, за который в свое время был принят кон­торщиком в Русско-французское акционерное общество.

Запершись у себя в кабинете, – заместительница го­ворила всем, что он уехал в банк, – Георгий Петрович выводил непонятные слова по торфоразработкам на ме­лованной бумаге с водяными знаками, оставшейся с до­революционных времен, предварительно отстригая нож­ницами грифы, в оформление которых входил двуглавый царский орел.

Когда Георгий переписывал просто слова, дело шло без задержки; если же слова попадались иностранные или формулы, он обычно звонил домой и шепотом, чтобы не услышали за дверью в бухгалтерии, просил Леву, а в его отсутствие Люсю, уточнить кое-что, в самых же слож­ных случаях оставлял пропуск.

Александра Иннокентьевна по телефону поздравила сына с отличным окончанием института. Лева поблагодарил мать за поздравление, вяло попробовал объяснить ей, что он не с отличием закончил институт, а диплом защитил на «отлично», – что не одно и то же. Александра Иннокентьевна не дослушала сына, привычно не вникая в тонкости. Это было ее характерной чертой – не вникать по возможности в жнь детей, не у. надоедать мелочной опекой. Она придерживалась этого правила и раньше, когда Лева еще учился в школе. На родительские собрания ходила Оля, а Александра Инно­кентьевна, встретив на лестнице сына, несущегося куда-то в шапке с оторванным ухом, удивленно замечала, что Ле­ва вырос, и для порядка спрашивала, выучил ли он уроки. Повышенный интерес к сыну возник у нее только од­нажды – когда она сломала ногу. Потеряв возможность двигаться, Александра Иннокентьевна решила тем не ме­нее болеть эффективно и органовала дома детский те Решено было поставить «Тома Сойера».

В большой комнате Уланского устроили сцену, ста­ринное сюзане превратилось в занавес, платья шились вручную. Александра Иннокентьевна с загипсованной но­гой сидела в английском кресле и руководила артиста­ми– малолетними родственниками, прванными Староконюшенного и с Пречистенки.

Александру Григорьевичу было предложено больше времени проводить на службе, а лучше уехать в команди­ровку.

«У меня же экзамен», – пробовала возражать Оля, оканчивающая в то время рабфак. «Заниматься лучше Всего в библиотеке, – не отрываясь от режиссуры, отве­чала ей Александра Иннокентьевна. – Так! – Она хло­пала в ладоши. – Внимание, повторяем сцену!..»