Коридор

– Несколько неопределенно… – задумчиво побарабал naльцами по кухонному столу Александр Григорьевич Сорочка суха, несколько неглажена… Прекрасно, теперь – найти соответствующий воротничок…

Сорок лет тому назад Феня Цыпина отдыхала со своей подругой по университету Шанявского Шурочкой Щед­риной в воскресенье на пруду под стенами Новодевичьего монастыря.

Шурочка поделилась с подругой семейными неприят­ностями: брат Пантелеймон совсем отбился от рук и не желает учиться. А бить его отец не решается – боится убить, основания для этого у отца были. В юности, когда Иннокентий Сергеевич начинал коммивояжерскую карье­ру под Тамбовом, к нему в пролетку сунулись ночью два шаромыжника. Отец сшиб оборванцев лбами и выкинул их пролетки. Один умер, другой – живой, но искале­ченный– показал на молодого купца; Иннокентий Сер­геевич еле отсудился.

Фепя сочувственно кивала, слушая подругу, и посо­ветовала нанять репетитора, а именно: своего младшего брата Сашу, «очень способного и очень любящего детей».

Саша Цыпин действительно был способный, иначе бы он не вошел в процентную норму реального училища. Но детей он не любил. Однако быстро выудил Пантелеймо­на неминуемого позора, и семья Щедриных с радостью приняла его в свой домашний обиход; репетиторов он незаметно вырос в члена семьи купца второй гильдии Щедрина. Он успешно дрессировал Пантелеймона по всем предметам, вплоть до закона божьего, от которого сам в реальном училище был освобожден.

В свободное время Саша Цыпин и Шурочка Щедрина посещали балет и оперу – оба любили музыку. Шуроч­ка, выросшая в довольстве, была очень деликатна и пото­му на галерку лазила без особой печали. Тем более что крупный, похожий на армянина Саша с каждым днем все больше и больше ей нравился, особенно его горящие чер­ные глаза.

Шурочка с первых же дней супружества поставила ус­ловие: гражданская жнь каждого супругов должна быть независима. И даже их брачные отношения с Са­шей, следуя передовой моде тех времен, в порядке проте­ста и вызова ханжеской буржуазной морали, не были уза­конены– в метрике их дочери Ольги значилось: «Рож­дена от девицы Щедриной», без всякого упоминания об отце.

Чтобы муж раз и навсегда понял, что она не шутит в своих свободолюбивых претензиях, Шурочка, оставив по­лугодовалую дочь, ушла на германскую войну в летучий отряд сестрой милосердия, откуда вернулась с немецкой пулей «в верхней трети бедра».

В мирное время Александра Иннокентьевна жила в семье олированно. Никогда никого не просила ни о каких услугах и сама никогда ничего не делала для дру­гих. «Ты же знаешь, Саша, что для этого есть различные мастерские, наконец, ателье», – удивлялась она, пожимая плечами, когда Александр Григорьевич робко давал ей понять, что не может длительное время ходить с оторван­ной пуговицей или в порванном носке.

Нельзя, однако, сказать, что она была безумно заня­та. Нет, она посещала все вернисажи, концерты, регуляр­но навещала многочисленных своих родственников, рас­киданных по всей Москве, а также и родственницу му­жа – свою университетскую подругу – Фаину Григорьев­ну Цыпину.

Она старалась никого никогда не обижать специально, а если уж все-таки в результате каких-нибудь ее дейст­вий рождалась обида, виноватой никогда себя не счита­ла. Единственными своими недостатками Александра Ин­нокентьевна считала неумение рисовать и чрезмерную снисходительность к окружающим.

Невестку свою она умудрилась обидеть в первые же дни, и Люся всю жнь помнила эту обиду. Лева нашел на антресолях в Уланском поломанную резную рамочку красного дерева с овальным отверстием для фотографии. Он подклеил рамочку и вставил туда Люсину фотогра­фию.

Александра Иннокентьевна, обычно не снисходившая к мелочам жни, увидела невестку в рамочке, сняла ра­мочку со стены, выдрала оттуда Люсю и сделала сыну строгое замечание: «Как ты посмел взять чужую вещь без разрешения?» В ажурную рамочку она вставила умер­шего от водянки брата Пантелеймона, о котором, спра­ведливости ради, отзывалась как о человеке «не очень умном».

…Глафиру Кирилл нашел в соседнем доме, Глафира заканчивала подъезд. Она устало разогнулась с тряпкой

– Чего там?

– Алик, я говорю, того… Вроде как постригся… Сходи посмотри.

– Глафира в ужасе растопыренной ладонью закрыла потное от долгого нагиба лицо, чтоб не пугаться вслух.

– Да ничего такого, – засуетился Кирилл. – Башку малость так обрил до половины. Курит сейчас.

Глафира уронила тряпку.

…Алик заперся в комнате и молчал, не открывая на просьбы матери, Кирилла и Доры. Глафира сидела на по­лу у двери и плакала. Кирилл уговаривал Алика:

– Ты дверку-то чуток приоткрой, и все. И посиди там. Мы-то к тебе и не пойдем: ты, главное дело, дверку-то приоткрой…

– Он, может, уж и повешался давным-давно, – пред­положила Дора.

– Откуда слово-то такое вычерпала? – застонала с пола Глафира. – Бога-то хоть побойся…

– А у них, Николавна, – нагнулась над соседкой До­ра, – у них как зайдет, так он уж раз – и повешался. У психических как не по их – так все… Кирюш, ты в ли­чину-то глянь, чего он там делает?