Коридоры памяти

Умер Сталин… Известие казалось неразделенным. Оно будто все время объявлялось заново. Из классов не выходили до самого звонка.

Но и после звонка идти оказалось некуда. Ходили вокруг да около, будто искали себе какое-то место. Зажав нос белым платочком, сутуловатой походкой, ни на кого не глядя, прошла по коридору историчка Нина Сергеевна. Появление во взводе Голубева никого не удивило. Он вел себя точно так же, как они: смотрел на суворовцев и будто тоже искал себе какое-то место.

— А что мы теперь будем делать? — спросил его Дима.

— Будете заниматься.

Звонок и в самом деле раздался. Вошла преподаватель русского языка и литературы Надежда Андреевна. Она не прошла к столу, как это обычно делала, а, не здороваясь с классом, остановилась у двери, поднесла скомканный платочек к лицу, стала вытирать им свои черные глаза и высмаркивать отекший покрупневший носик. Она проделала это несколько раз и с воспаленными веками прошла и села за стол. Но успокоиться ей не удалось. Взглянув было на молчавший класс, она поставила руки локтями на стол и тут же принялась опять вытирать глаза и высмаркивать носик. Голова ее, как всегда, держалась неподвижно и высоко, маленький подбородок вжимался в подушечку шеи, пальцы комкали платок. Такой и застал ее Голубев.

— Извините, Надежда Андреевна, — сказал он тихо. — Всем в клуб, — так же тихо объявил он.

Надежда Андреевна поднялась и вышла.

В зал входили при полной тишине, сопровождавшей их от самого класса. Шесть рот входили почти одновременно, а за красным столом на сцене уже находились начальник училища, его заместитель, начальник политотдела, командиры рот, старшие преподаватели, весь обычный президиум без суворовцев. Слышался шорох движений и стуки придерживаемых сидений.

— Почтим…

Через годы, навсегда прощаясь с близкими, они вот так же и еще безысходнее будут переживать свои утраты. Широкими пальцами убирал из глазниц слезы Тихвин. Дима тоже не выдержал и посмотрел на Попенченко: лицо мокрое, взгляд напряженный. Но не одни они стояли с такими лицами. Те, кто не плакал, смотрели неестественно блестящими глазами. Замер, весь ушел в себя Витус. Напрягся, побурел Уткин. Со скорбным значительным видом уставился в точку перед собой Хватов. Глядя на всех, забеспокоился, заозирался Млотковский. Напряжение, однако, проходило. Плакать перестали почти одновременно. Глаза смотрели светло и облегченно. Чувствовали, что стояли долго.

Умер Сталин…

Когда-то он, как все люди, должен был, конечно, умереть. Об этом просто не думали. Это через четверть века Дмитрий Николаевич Покорин будет ждать смерти одного человека, потому что человек тот был уже давно мертв, хотя и ходил.

Когда-то Сталин должен был, конечно, умереть. Но не сейчас. И не завтра. Потому что еще много требовалось сделать в стране, во всем мире. Потому что им всем предстояло еще вырасти, стать самостоятельными.

Теперь кто-то в Кремле лежал мертвый. Но мертв он был только там, а везде, где его не было, он жил. Умер тот, кого они не знали, жил тот, кого они знали.

Это была странная смерть. Это не была смерть какого-то человека. Люди умирали не так. Они умирали совсем. Так умирал дед Димы. Так погибали люди на фронте. Так умирали все. Теперь кто-то умер, но то, что было для всех Сталиным, не умерло. По-прежнему оставались училище и они, суворовцы. По-прежнему оставались вся страна и весь мир. По-прежнему следовало к чему-то стремиться и чего-то добиваться.

Это была странная смерть. Она была, потому что в Кремле лежал мертвый человек, лежал один, как все мертвые, и ее не было, потому что они оставались прежними, такими же, какими были, когда будто не они, а Сталин в них все за них делал, всего хотел, ко всему стремился.

На траурный митинг через несколько дней училище выстроили на центральной аллее. Роты заняли места, с которых обычно отправлялись на парад. Ждали выступлений руководителей государства по радио. Что-то они скажут?

Голоса из громкоговорителя разносились по всему училищу.

— Молотов чуть не заплакал, вы слышали? — сказал Гривнев, когда, возложив цветы, десятки венков, к гипсовому изваянию Сталина недалеко от беседки, роты расходились.

Что же теперь будет? Знали ли на самом верху, что нужно делать? Успел ли Сталин сказать им об этом? Все в училище чего-то выжидали. Утратил свою представительность полковник Ботвин. Рядовым старшим офицером держался начальник училища. Еще меньше были заметны остальные. Все странно уравнялись. Офицеры знали не больше того, что знали суворовцы, и молча ходили со своими взводами, чего давно не делали. Как привязанный ходил за взводом Траат. Пупку впору самому было стать в строй. Тихо командовал Голубев. Один Чуткий кому-то во взводе выговаривал, кого-то одергивал, но голоса не повышал. Перестал выходить к роте Крепчалов.

Но кто заменит Сталина? Один из тех, кто выступал по радио? Сейчас они решали, кого всем слушаться. Они, конечно, знали, кто из них достойнее. Кто? Молотов? Берия? Кто-то еще?