Коринна, или Италия

Нет ничего легче, как, приняв добродетельный вид, хулить все, что свойственно возвышенным душам. Служение долгу, это самое благородное предназначение человека, может быть извращено, как и все положительные качества, и превратится в опасное оружие, которым пользуются самодовольные, ограниченные люди, принуждая к молчанию талант, подавляя восторг, подвергая травле гения и других своих недругов. Слушая их, можно подумать, будто долг заключается в том, чтобы хоронить лучшие свои способности, что проявление ума — это грех, который надо искупить, ведя такой же образ жизни, как и недалекие люди. Но действительно ли долг предписывает людям с самыми различными склонностями подчиняться одним и тем же правилам? Разве великие мысли и благородные чувства не сопряжены с обязательствами, которые должен выполнять человек? Разве не должны каждая женщина и каждый мужчина прокладывать себе путь соответственно своему характеру и своим дарованиям? Следует ли подражать пчелам, которые живут, повинуясь инстинкту, поколение за поколением, не изменяясь и не совершенствуясь? Нет, Освальд, простите Коринне ее гордыню, но я думала, что рождена для иной участи. Я тоже умею покоряться любимому человеку, подобно окружавшим меня женщинам, которые подавляли в себе способность суждения и все желания сердца. Если бы вам захотелось навсегда поселиться в глухом уголке Шотландии, я сочла бы за счастье жить там и умереть подле вас. Но я не стала бы губить свой творческий дар: он помог бы мне наслаждаться природой, и чем более обогащался бы мой ум, тем с большей радостью я называла бы вас своим повелителем.

Мою мачеху коробили не только мои понятия, но и мои поступки. Ей мало было того, что я вела такой же образ жизни, как и она, — ей хотелось, чтобы я считала болезненной прихотью дарования, которыми она не обладала.

Мы жили невдалеке от моря, и в нашем замке нередко гулял северный ветер; по ночам я слышала, как он свистел в длинных коридорах, а днем, когда мы сидели все вместе, он услужливо поддерживал общее молчание. Осенью становилось холодно и сыро; выходя из дому, я почти всегда испытывала болезненное ощущение: было что-то враждебное в природе, и я тосковала по благодатному, мягкому климату Италии.

Зимой мы возвращались в город, если можно назвать городом место, где нет ни театра, ни концертов, ни картинных галерей, ни больших зданий; зато там процветали самые нудные сплетни.

Крестины, свадьбы, похороны — только эти события и волновали наше общество, и все они были до ужаса однообразны. Представьте себе, каково было итальянке моего склада часами просиживать после обеда за чайным столом в дамском кружке, собиравшемся у моей мачехи. Этот кружок состоял из семи особ, самых уважаемых в городе; две из них были пятидесятилетние девицы, робкие, как в пятнадцать лет, но далеко не столь веселые.

«Как по-вашему, дорогая, закипела вода и можно ли заварить чай?» — обращалась с вопросом одна дама к другой. «Нет, дорогая, — отвечала та, — я думаю, что еще рано заваривать чай, мужчины еще не собираются прийти к нам». — «Долго ли мужчины останутся сегодня за столом, — вопрошала третья, — как вы думаете, дорогая?» — «Не знаю, — говорила четвертая, — мне кажется, что на будущей неделе состоятся выборы в парламент, и, может быть, они подольше посидят за столом, чтобы обсудить этот вопрос». — «Нет, — возражала пятая, — я полагаю, что они, скорее всего, разговаривают об охоте на лисиц, которой они так увлекались на прошлой неделе; они опять будут травить лисиц в будущий понедельник; но все же я думаю, обед скоро кончится». — «Ах, я вовсе не надеюсь на это», — вздыхала шестая, и опять воцарялось молчание. Мне приходилось бывать в итальянских монастырях, но и они казались мне полными оживления по сравнению с этим кружком, и я не знала, куда мне деваться.

Каждые четверть часа одна из дам задавала самый пустячный вопрос и получала самый безучастный ответ; и скука, рассеявшаяся на мгновение, снова давила всей своей тяжестью на этих дам; их можно было бы назвать несчастными, если бы они не впитали в себя с детства привычку к столь тягостному образу жизни.

Наконец входили мужчины, но и это долгожданное событие не вносило больших перемен в поведение дам: мужчины продолжали свои разговоры, усевшись у камина, а дамы, в глубине комнаты, разливали чай. Когда приходила пора разъезжаться, они удалялись со своими мужьями, и на следующий день повторялось то же самое; этот день отличался от вчерашнего лишь датой в календаре да следами времени, появлявшимися на их лицах, как будто они и в самом деле жили.