Коринна, или Италия

— Я был вчера у нее и застал ее в таком смятении, что больно было на нее глядеть. Несмотря на крайнюю слабость, она большими шагами ходила по комнате; лицо ее то бледнело, то вспыхивало ярким румянцем. Я сообщил ей, что вы хотите ее видеть; несколько минут она хранила молчание, наконец проговорила — я в точности передам ее слова, раз вы меня об этом просите: «Этот человек причинил мне много зла. Враг, который бросил бы меня в темницу и навеки изгнал из родного края, не так истерзал бы мое сердце. Никто на свете не страдал так, как я: я чувствовала и нежность к нему, и раздражение против него, это была нескончаемая пытка. Я не только любила Освальда, но и преклонялась перед ним. Он должен это помнить: однажды я сказала ему, что мне будет легче разлюбить его, чем перестать восхищаться им. Он разбил мой кумир; он обманул меня, все равно — вольно или невольно; он не тот человек, за кого я его принимала. Почти целый год он наслаждался счастьем, ибо я горячо любила его, но когда пришло время и он должен был защитить меня, когда следовало доказать свою любовь, — как он тогда поступил? Принес ли он ради меня хоть какую-нибудь жертву, совершил ли какой-нибудь благородный поступок для меня? Он счастлив теперь: он обладает всеми благами, которые так высоко ценятся в свете, а я умираю. Так пусть же он оставит меня в покое».

— Какие жестокие слова! — вырвалось у Освальда.

— Страдания ожесточили ее, — ответил князь Кастель-Форте, — но я нередко видел ее в более спокойном состоянии духа; иногда, позвольте вам сказать, она даже защищала вас, когда я вас обвинял.

— Так вы считаете, что я очень виноват? — опросил лорд Нельвиль.

— Должен признаться, это так, — ответил князь Кастель-Форте, — я считаю, что вы тяжко провинились перед ней. Если кто-нибудь обидит женщину, это не повредит ему во мнении света; хрупкие идолы, которых сегодня боготворят, завтра могут быть сброшены с пьедестала, и никто не вступится за них; тем более уважения они мне внушают: ведь только совесть велит нам их щадить. Мы можем совершенно безнаказанно причинить им ужасное зло. Удар кинжала карается законом, а терзания любящего сердца становятся предметом насмешек; по мне, лучше уже нанести удар кинжалом.

— Поверьте мне, — вымолвил лорд Нельвиль, — я тоже глубоко страдал; в этом мое единственное оправдание, и прежде Коринна поняла бы меня. Но теперь, быть может, мои слова ничего не значат для нее. Во всяком случае, я хочу ей написать. Я хочу верить, что сквозь все преграды, вставшие между нами, она услышит голос друга.

— Я передам ей ваше письмо, — сказал князь Кастель-Форте, — но заклинаю вас, пощадите ее: вы не знаете, как много вы значите для нее еще и теперь. Пять лет не смогли изгладить ваш образ из ее сердца, ибо все время она думала только о вас. Хотите узнать, в каком она теперь состоянии? Тогда я открою вам одну ее странную причуду, на которой она настояла, как я ее ни отговаривал.

С этими словами князь Кастель-Форте отворил дверь в свой кабинет, и лорд Нельвиль последовал за ним. Сперва он увидел портрет Коринны, где она была изображена в том виде, в каком некогда появилась в первом акте «Ромео и Джульетты»; в тот день он был особенно пылко увлечен ею, и черты ее дышали счастьем и покоем. Воспоминания об этом золотом времени захватили все существо лорда Нельвиля; он еще находился под этим обаянием, когда князь Кастель-Форте взял его за руку и, отдернув траурный занавес с другого портрета, показал ему Коринну — такою, какая она была теперь: она пожелала, чтобы художник, писавший ее портрет в этом году, изобразил ее в черном платье, которое она неизменно носила после возвращения из Англии. Освальд тотчас же вспомнил о незнакомке в черном, встреченной им в Гайд-парке; но особенно его поразила непостижимая перемена в ее лице. Она была бледна как смерть; глаза ее были полузакрыты; длинные опущенные ресницы скрывали ее взгляд и бросали тень на ее бескровные щеки. Под портретом была написана строка из «Pastor fido»:

Ch’a pena si pum dir: questa fù rosa[29]

{260}.

— Как! — сказал лорд Нельвиль, — неужто она сейчас такая?

— Да, — отвечал князь Кастель-Форте, — и за последние две недели она еще более изменилась.

При этих словах лорд Нельвиль выбежал из комнаты как безумный: казалось, он помешался от горя.

Глава третья

Возвратившись домой, он целый день провел запершись в своем кабинете. Когда наступил час обеда, Люсиль тихонько постучалась к нему. Он отворил дверь и сказал:

— Дорогая Люсиль, позволь мне сегодня остаться одному, и не сердись на меня за это.

Люсиль повернулась к Жюльетте, которую она держала за руку, поцеловала ее и, не сказав ни слова, удалилась. Нельвиль затворил дверь и подошел к столу, где лежало письмо, которое он писал Коринне. «Неужели я заставлю страдать и Люсиль? — прошептал он со слезами на глазах. — К чему мне жизнь, если все, кто меня любит, несчастны по моей вине?»