Кормящая бабушка

Фельетон был готов не через час, а через два, и все равно здорово. И вот прозвучала последняя фраза фельетона. Рыжеусая машинистка, вернее, машинист, отстукивает последнюю точку и, обняв свой «Ундервуд», выходит в коридор. Говорит мне:

— Входите!

Вхожу и получаю из рук Мих. Кольцова готовый фельетон, галопом говорю «Спасибо» и галопом устремляюсь к себе на Ваганьковский переулок. И этот галоп подводит меня. Из-за глупой спешки я забываю взять перо, подаренное мне Мих. Кольцовым. Ах, как я ругал себя за забывчивость не в тот день, а через много лет спустя, когда стал старше! Конечно, я знал к тому времени твердо, что Мих. Кольцов писал свои фельетоны не обычной вставочкой, а диктовал их на машинку. Пусть не писал, а мне все равно было жалко провороненного подарка. Не только мне, но и моим сыновьям и даже моим внукам было бы приятно, если бы на письменном столе их отца и деда лежало бы сейчас то самое перо, которое в далеком двадцать пятом году лежало рядом с чернильницей самого Мих. Кольцова.

Вторая встреча с первым фельетонистом «Правды» состоялась много позже, и не в редакции, а в Доме печати. Захожу под выходной в ресторан и вижу за столиком Михаила Ефимовича. Подхожу, спрашиваю:

— Разрешите сесть!

— Пожалуйста.

После первой встречи прошло около восьми лет. Конечно, ни той встречи, ни меня самого Мих. Кольцов уже не помнил. Он подвинул мне меню и спросил:

— Что возьмете, цыпленка под лимонным соусом или шашлык по-карски?

— Ни то, ни другое. У меня тайный умысел. Я пришел в ресторан не ужинать, а узнать ваше мнение.

— О чем?

Я назвал свою фамилию, спросил:

— Может, доводилось вам, Михаил Ефимович, читать мои опусы в «Комсомольской правде»?

— Могу даже сказать, что читал: «Рассказ о ведущих шестернях», «Нату».

— Это старое увлечение, очерки. А теперь я начал писать фельетоны.

— Давно начали?

— Да нет! Написал всего четыре фельетона, а как получается, не знаю.

— Милый, я написал не четыре, а не меньше тысячи и тоже не знаю, как получается. Не ленитесь, пишите, как можно больше. Печатайтесь два-три раза в неделю. Ищите себя. А пока ваши фельетоны, не в обиду будь вам сказано, не ваши.

— А чьи? — зло спросил я.

— Один написан под Заславского, второй — под Зощенко, третий— под Кольцова… Деритесь за свое «я» в фельетоне. У каждого фельетониста должен быть собственный почерк. Когда вы найдете свой, приходите. Поговорим!

— Когда приходить, когда напишу тысячу фельетонов?

— Неважно сколько! Сто, двести. Главное, чтобы это были ваши, ни на какие другие не похожие фельетоны.

На этом мой второй разговор с Мих. Кольцовым окончился, и я в ожидании третьего стал усиленно писать фельетоны. Пятый… десятый… двадцатый… Те ли я писал опусы, которые имел в виду Мих. Кольцов, или не те, мог сказать только он сам, но я дал себе твердое слово не ходить на консультацию в «Правду», пока не напишу своего, конечно, не тысячного, а хотя бы двухсотого фельетона.

Я писал и считал. Двадцать, сорок, еще двадцать… Наконец, написан заветный двухсотый фельетон. Можно как будто звонить в «Правду», договариваться о третьей встрече. А звонить было некому. Мих. Кольцова не было уже в живых.

Главный разговор о характере моих фельетонов, к которому я стремился и которого так ждал, таким образом, не состоялся. Но были полуглавные. Со одном из таких разговоров к и хочу рассказать сегодня.

В конце сороковых годов мне должно было стукнуть сорок.

— Дата круглая, — сказал редактор. — А что, Сенечка, если нам издать к этой дате книжку твоих фельетонов? Давай подбери подходящие и неси на прочтение членам редколлегии.

Я, как и всякий другой фельетонист, давно мечтал о такой книге, исподволь откладывал копии своих опусов в отдельную папку. Опусы лежали в том же порядке, как и печатались, — от номера первого до номера самого последнего. Все как будто в порядке, фельетоны собраны, автору остается сделать совсем немного. Перечесть написанное заново, расставить недостающие точки и запятые и нести рукопись в издательство. Дело обстояло, оказывается, не так просто, как казалось поначалу. Не все опусы, которые печатались в газете, годились для книги. Я читал и выбирал фельетоны, написанные, как мне казалось, крепко. Таких было мало. Прибавил к крепким полукрепкие и пошел к редактору. Тот взвесил папку на руке, сказал:

— Хлипковато!

— Хотел сделать книжку потолще, не получилось.

И я сказал о статистических итогах, которые получились у автора после прочтения двух сотен своих опусов. А итоги были нерадостными. На десять моих фельетонов, напечатанных в газете, приходился всего один крепкий. Два были полукрепкими, а семь выглядели и так и сяк.

Главный прочел за ночь книжку и утром переслал ее директору издательства, не перекраивая, а про мои статистические выкладки сказал:

— Молодец, Сенечка, что все средненькое забраковал. В конце концов читатель говорит спасибо и автору и редакции только за крепко скроенные фельетоны. Хочешь, чтобы у тебя в следующий раз было десять попаданий в центр мишени из десяти?

— Еще бы!