Корни

"Сейчас, — говорит, — Это у нас очень просто". Перегнулся с третьего этажа парадной лестницы через перила и кричит красноармейцу на посту у главных дверей: "Эй, ты! Выпусти товарища Кузьминых" Тот слышит — кричат сверху, со стороны кабинетов следователей, а что это вовсе заключенный — так солдатику-то откуда знать? Ну, и выпустил деда на улицу. Пошел ошалевший дед сначала к знакомым — узнать про дела в Жуковой, потом к Надежде Гавриловне: ну, все узнал, с невестой повидался — пора и на нары. Не дай бог, заметут на улице — будет он как бежавший из под стражи. А тут уж точно расстрел! Вернулся к горЧеКа, а там часовой сменился и без пропуска в здание не пускает. Полный финиш, как я бы в мое время сказал! А ему и сказать нечего.

Признаться — так и ты при побеге, и еще своего нового приятеля погубишь. А уж вечерняя поверка в подвале подходит. Спасла деда стоявшая недалеко от входа метла и еще одна смена караула — при новом часовом он зашел с с метлой и видом, как будто ходил крыльцо и дорожку подметать, а кто ж еще мог там мести — только зэки. Пот холодный вытер — и на ужин, а потом в подвал на вечернюю поверку. Пронесло!

Герцогиня говорила Алисе, что из всякой истории надо по крайней мере две морали извлекать. Из этой, действительно, минимум две морали и следуют. Первое: любые суждения о советских карательных учреждениях — положительные ли: там, "холодная голова, горячие органы, вовремя умытые руки" — резко ли отрицательные про "банду садистов, убийц и бюрократов" — оставляют в стороне то, что главным явлением в их жизни был тот же фантастический бардак, как и в других отечественных конторах. Второе: в любом месте старожил может больше сделать, чем любой начальник. В еще одно подтверждение этому приведу случай из жизни правнука Александра Дмитриевича — моего сына Саши.

Когда ему было тринадцать лет, мы с ним провели целое лето в Башкирии у моих родителей, путешествовали на байдарке и под парусом по рекам, ходили в горы, я еще вовсю встречался со школьными друзьями и подругами. Вот возвращаюсь заполночь с такой встречи — а мама с папой мне с порога: "Сашку на Скорой отвезли — приступ аппендицита!" — Дозвонился я, потом в больницу побежал — операция прошла хорошо, он пока в реанимации, а состояние вполне удовлетворительное. Я вернулся домой с одной мыслью: "Слава Богу, что это в городе произошло, а не когда мы сплавлялись по горным речкам! Что бы я там смог сделать?!" — Утром снова в больницу поехал. Сказали мне, что парня уже в палату перевели, а на свидание не пустили — какой-то у них там специальный карантин. Но, а мне-то, карантин — не карантин, ребенка увидеть все одно хочется. Тут как раз подъехала мне на помощь старая моя подружка Рита — анестезиолог из другой уфимской больницы. Она, как медик, к дитю в палату прошла, вернулась — рассказала, что он себя чувствует неплохо, даже шутки шутит, но уговорить местных, чтобы и меня пустили, не смогла. Позвонили мы вместе старому приятелю — начальнику райздрава, он и обещал, что с главврачом чуть позже договорится и меня, может, уже сегодня к ребенку допустят. Отпустил я Маргариту к ее гуманной деятельности, один оставшись стою, курю у входа, думаю, как же быть, не сходить ли с горя в магазин купить молока и пирожок с котёнками, не ел ведь с вечера. Вдруг слышу: "Здравствуйте, дядя Сережа!" — А это Галочка мимо бежит, дочка моего старого дружка Симы, одиннадцати лет от роду. Поделился я с ней Сашиными новостями и моими проблемами с посещением палаты, а она и говорит: "Не волнуйтесь, дядя Сережа! Я тут весной месяц лежала, все ходы знаю. Сейчас пройдем". — Действительно, завернули за угол, в какую-то дверь, потом два марша вверх, через коридор, две двери, один марш вниз — и мы в Сашкиной палате, так ни с кем в белом халате и не встретившись. То есть, девчушка, бывший пациент, сделала для меня то, что заврайздравом никак не мог сделать через великий блат. Вот и судите о роли личности в истории.