Корни

Шофер притормозил, довольный, что наконец-то избавится от мрачного пассажира. Ни денег с него не взял, не посмотрел, в какую сторону тот пойдет, рванул с места. «Не знаешь, кто он, откуда и чего от него ждать». Звякнули в кузове бутылки с лимонадом, и в полях снова стало тихо. Дышло постоял, овеваемый ветерком. Ветер веял со Старых виноградников и был сладкий. Сладостно было когда-то подставлять лицо его ласкам — когда шел окапывать лозы, опрыскивать, собирать виноград…

— Ненавидишь ты эту землю, — сказал ему как-то Лесовик.

— Ошибаешься, — ответил он тогда.

…Дышло остановил телегу. Оконца светились низко, у самой земли. «Завесил окна мешковиной и прижал ее с боков кусками мыла, чтоб было не видать», — подумал Дышло. Лошади фыркали — им не терпелось поскорее попасть в стойло. В последнее время оконца светились часто: с тех пор как умерла Мария, Лесовик пил в одиночку и сам с собой разговаривал. Дышло въехал во двор, лошади прядали ушами, влажно пофыркивали. «Эй, Лесовик, чьи это лошади? Узнаешь?» Ворота за спиной захлопнулись, колеса покатились по мягкой траве — они часто когда-то катили по этому двору… Вдвоем они спустились в погреб. Лесовик подошел к бочке, подставил кружку, кран скрипнул. Они смотрели друг другу в глава. Тяжелыми были их взгляды. «Значит, пьешь?» — спросил Дышло. Кнут плясал, вокруг обмоток. Казалось бы, Дышло мог позлорадствовать, но ни злорадства, ни удовольствия ее было. И снова заговорили все о том же: как мог Лесовик дать ему тогда пистолет? «Знаешь, кого я хотел убить? Тебя!» — сказал Дышло. «Так чего не убил? — заорал Лесовик. — Чего?» Дышло не ответил. «Зачем ты его дал? — спросил он. — Неужто не страшно было?» — «Не хотел сдаваться!» — отрезал Лесовик… «А чего ж теперь сдался?» — крикнул. Дышло и в бешенстве выскочил наружу.

…Он снова ощутил боль. Она пробежала по спине и засела в ребрах, засела там, где начиналась и кончалась эта голая, каменистая земля, точно там, куда вросли корни груши. Старые виноградники вдруг поползли вверх по склонам, дорога закачалась. Дышло вскинул руки, чтоб за что-то ухватиться, но ухватиться было не за что, и он упал на колени.

Вокруг не было ни души, только вдали, у самого моста, появился человек. «Не хочу, не хочу, чтоб меня видели», — прошептал Дышло, медленно дополз до кустов и притаился там. Ему немного полегчало; он вдыхал соленый запах придорожной крапивы; по земле цепочкой бежали муравьи… Потом он снова сцепился с Лесовиком. Они катались по земле, молотя друг друга куда попало, обезумев от ярости и унижения; задыхаясь в дорожной пыли, Дышло сел, почувствовав запах крови. И Лесовик сел. Где-то рядом, в темноте, шелестели сорванные лозунги. Только один продолжал висеть — на его собственных воротах. Дышло читал, перечитывал и никак не мог постичь его смысла: «Почему?»

«Почему я сорвал все эти лозунги? Да какие, к черту, лозунги, Лесовик, когда людей-то нет; и чего ты не идешь спать, а бродишь по ночам, как привидение, таскаешь эти лозунги и консервную банку с клеем? Кого ты агитируешь? Камни? Или пустые дома?» Лесовик молча вытирал кровь. Оба были подавлены, истощены, унижены этой жестокой и бессмысленной дракой. «Ты такой же как я — твердолобый фанатик! — думал Дышло. — Вместо того чтобы сесть преспокойно в «Волгу» и разъезжать себе по огромному рисенскому агропромышленному комплексу, ты все артачишься, разводишь антимонии, хочешь остановить то, чего не остановишь. Какая же, скажи, тогда разница между мной и тобой?..» Оба не говорили ни слова, только тихо постанывали, не в силах подняться с земли, через минуту Лесовик заговорил бы, захлебываясь кровью, а сейчас, сейчас…

…Дышло пригляделся и узнал идущего со стороны моста человека. Это был Иларион. «Так ведь он вторично продал Спасу дом и уехал навсегда? Все та же на нем вязаная фуфайка, те же порты и старый чемодан. И корзина та же. И зачем ему, спрашивается, эта корзина?» Дышло чуть было не крикнул: «Эй, Иларион!», но вовремя опомнился. Еще ниже пригнулся за кустами в крапиве: пусть уезжает, коли решил…

Иларион остановился в нескольких шагах от него, повернулся, постоял, глядя на село, и вздохнул.

— Душевная цель! — произнес он горестно. — А какая цель у этой душевной цели?

Село смотрело на него молча, выжидаючи. Иларион пошел дальше, дорога его приняла и увлекла в гору. Дышло подождал, пока он не исчезнет совсем, вместе со звуками шагов, вместе с поворотом дороги. «Какая цель у душевной цели?» Что он хотел этим сказать и кого об этом спрашивал? Дышло махнул рукой: «Один уходит, другой возвращается… А какая в этом душевная цель? Может, никакой цели и вовсе нет?»