Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

          - И что ты колючий такой? – незлобиво, добродушно возмутился хозяин. – Наши вояки тоже – прошагали по Европе, насмотрелись – нос воротили поначалу от родного дома: то не так, да это не эдак. Считай, выросли мальцы на войне: своё – забыли, чужое – въелось. Подай сортир тёплый да непременно в доме, сделай дорожки, тротуары, подравняй забор, убери грязь-навоз, покрась крышу да наличники с дверьми, а ещё – выровняй улицу и площадь, дай электричество и радио. Всё сделай да дай, учить горазды стали. Ну, ничего, поболтали-поболтали, слушали мы их, не возражали, снова европейцы быстро приучились в огород ходить и через заборы ломиться, не вспоминают, как там хорошо было, лишь бы самогонка была да ничего б не делать.

- А самим вам не хочется украсить свою усадьбу? – поинтересовался Владимир. – Разве неприятно жить в чистоте и красоте? Кроме того, это и практично, и гигиенично, и всё сохраняется лучше. Это же ваша собственная усадьба, вы же для себя сделаете. И дети будут благодарны, сами добавят красоты, потом внуки. На вас глядя, соседи то же сделают, тем более что вы – председатель, с вас пример должны брать.

Иван Иванович улыбнулся по-доброму, но и снисходительно, слушая примитивные на его взгляд рассуждения лейтенанта.

- Ты прямо как проповедник, - укорил он его. – Был у нас до войны в костёле, пока не выселили за ненадобностью и вред, а из рассадника заразы сделали добротный амбар. – Пояснил увиденное им сходство: - Тоже учил жить чисто и праведно, но всё зря. Ходили его слушать одни немощные старухи, а кто к ним в семье прислушивается? Все остальные в поле вкалывали или на ферме от зари до зари, некогда было заботиться об уюте и так называемой душе. Сам знаешь: когда строят – много мусора вокруг. – На своей родине Владимир этого не видел, но промолчал. – А наша страна вся как большая стройка. Погоди, построим коммунизм, будет время и для наведения шика. А пока нельзя замедляться, тем более что война нас крепко назад отбросила. Жрать нечего, а не то, что венки плести, - оправдывал он себя.

И опять Владимир возразил, так и не понимая психологии неустроенной жизни, упорно отстаиваемой этим неглупым человеком:

- Я не говорю о красоте вообще, всего лишь о малых удобствах, которые вам же облегчат жизнь и на которые не надо много затрат.

- Да что ты привязался со своими заморскими удобствами, - возмутился уже не на шутку Иван Иванович. – Что ты всё тычешь нас в наше дерьмо? Правильно! Сидим! По уши погрузились. А почему?

- Почему? – тут же не преминул переспросить Владимир, подталкивая к искреннему объяснению того, что больше всего поразило его ещё при въезде в деревню: убожества и запущенности.

А Иван Иванович замолчал, собираясь, очевидно, с мыслями, а может быть и сам впервые задумался по-настоящему над этим «почему». Наконец, начал неуверенно, всё более и более горячась:

- Вы в своих городах совсем не знаете нашей жизни, живёте и думаете уже не так, как мы, и узнать нас не хотите. Вся наша смычка заключена в том, что мы вас кормим. Где уж вам нас понять! – высказал он обиду, а не объяснение убожества.

Владимиру нечего было возразить. Он не знал ни что такое смычка, ни как живут русские в городах.

- Вот ты говоришь: оставь детям красоту, - снова заговорил Иван Иванович о наболевшем. – Да зачем она им? Они сызмала глядят голодными глазами на город, туда все их помыслы направлены. Были б паспорта – как ветром бы сдуло. И так деревни без молодняка остались. После армии редко кто из парней возвращается, а девки по найму разбегаются, от неутолимого зуда на бобылей, стариков, вешаются и замуж готовы за любого косорожего из города выскочить, лишь бы сбежать из родовья. На черта детям моя усадьба? Они же новыми глазами видят наше рабство, их не разагитируешь, только напугать можно. Кино до войны показывали в воинской части рядом, так потом они целыми днями как пришибленные по деревне слонялись, родителей ненавидеть стали, сопляки, - с горечью отозвался он о молодых. – Нужны им наши хоромы, как же! Вон, из армии вернулись герои, тоже бежать задумали, подались за паспортами, а им – кукиш! Да ещё по комсомольской и партийной линиям втык дали. Теперь вроде как бастуют, не работают, куражатся, пьют. Жалко их. Ничего, пропьются скоро, голод не тётка, пригонит на поле, будут жить как отцы.

Усмехнулся виновато, покаявшись и в своей слабости:

- Признаться, я и сам не хочу, чтобы мои пацаны в деревне этой задохлись. Всё сделаю, чтобы их отсюда вызволить. Пускай хотя бы они поживут нормальной городской жизнью как люди, а я за них с лихвой отбатрачил.

Улыбаясь, как исповедавшись, открыто посмотрел на Владимира.

- Так что ребятишкам наши хоромы не нужны, они их украшать не будут.

И тут же, убрав улыбку, не стыдясь своей слабости, ещё раз сказал:

- Я уже говорил, что и сам бы мотанул даже в самый задрипанный городишко, теплится язвенная мыслишка, что вдруг удастся.

Как бы раздумывая, попробовал объяснить убогую жизнь деревни по-другому: