Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

- Стою, смотрю, глупею и не знаю, что делать, где я и что со мной. Как ватой обложен – звуков никаких не слышу, вокруг ничего не вижу, только глаза её. Чем больше смотрю, тем темнее они становятся. Озноб прошибать стал, - разведчик глубоко вздохнул. – Старшей бы – потом узнал, что сёстры они – захлопнуть перед моим носом дверь, и всё, ничего бы не приключилось. Остался бы и Героем, и славой дивизии, и покорителем баб, демобилизовался бы, уехал к себе в Астрахань к жене и дочке, которую оставил до войны двухлетней и видел один раз мельком в 44-м в 10-дневном отпуске. Так нет! Она, наверное, тоже в замешательстве от моего дурацкого состояния и не желая, очевидно, привлекать внимания соседей к неожиданному визиту странного русского офицера, втянула меня легонько за рукав в прихожую. Сказала что-то сестре, и обе рассмеялись. Необидно, весело, у моей беленькой даже длинные жёлтые ресницы потемнели от смешливых слёз. Старшая ко мне обращается, спрашивает вроде бы, что мне нужно, зачем пришёл? А мне и сказать нечего. Стою как истукан, всё смотрю на младшенькую, весь свет в ней, всё остальное исчезло. Ничего мне не надо, только бы она смеялась, а я бы глядел. И никак не могу отодрать от губ глупую и счастливую улыбку, - он весело рассмеялся, вспомнив себя, недотёпу, в тот момент. – Бормочу, однако, пересилив сухость в горле, «ватер» мне, мол, мала-мала, на рот показываю, не уверенный, что поняли, а сам, чувствую, пламенем занимаюсь. Знаю, что краснею некрасиво – пятнами: скулы да лоб – оттого ещё пуще смущаюсь, в пот прошибло, совсем растерялся герой, победитель и завоеватель Европы, не говоря уж про женский пол. – Он опять поднялся. – Младшая моя тут же разворачивается и пошла за этой проклятой водой. Походка у неё быстрая, вся она стройненькая, талистая, устремлена вперёд, словно летит, с чуть оттопыренным задиком, еле успевающим следом. Ни одного дефекта я не заметил с тыла, всё сделано как надо. Ушла, а мы с сестрой стоим, молчим, говорить-то не на чем. Да недолго младшей не было. Идёт и – надо же тебе! – ещё пуще меня в краску и немощь вгоняет. Несёт в руках, чуть ниже такой же самой грудки, как у сестры, маленький блестящий поднос с узорами, а на нём – высокий стакан прозрачный с водой. Подошла, сделала книксен, «данке» говорит и протягивает поднос. Я с русской дури хватаюсь, конечно, за него, она не даёт, смеётся и показывает глазами на стакан. Я тоже заржал, хоть и выставился болваном, но не могу иначе, раз она хохочет. Беру стакан, пью и вижу, как с башки капает прямо в него, вода солёной стала. Тогда они обе ещё больше засмеялись, и я им вторю – что ещё оставалось делать? – разведчик опять засмеялся как тогда. – Выпил ненужную воду, снова стою столбом, гляжу и лыблюсь. Тут уж они, видя мою полную капитуляцию, взяли инициативу на себя: повели по дому показывать. Только в тот раз я мало что увидел и запомнил, - он рассмеялся ещё громче и облегчённо. – Пришлось ещё не раз прийти. Ничего, поладили, не гнали. С Катрин совсем подружились, но вольностей себе никаких не позволял, даже не хотелось. Просто сидели с ней, гуляли, учили немецкие слова, готовили обед и обедали. Я им продукты таскать стал, не жеманились, брали без отказа – время для них настало трудное, голодное.

Разжалованный капитан присел и утих. Похоже, романтической части рассказа пришёл конец. Дело шло к развязке, к тому, что сделало его, как он сам определил, врагом народа.

- Тринадцать дней мы так дружились с ней – насчитал я уже потом, на пути в Москву, этот несчастливый срок – а на четырнадцатый решил заделать угол их дома. Каменное и плотницкое дело знал, не из интеллигентов, и ребята, озверев от безделья и жадные до мирного труда, помогать стали. Девчата тоже рядом копошатся, с виду хоть и дохленькие, но ничего – хваткие. Закипела работа. Да на второй день и встала.

Неудачливый восстановитель немецкой собственности забрался на нары с ногами, сел, обхватив колени и положив голову на них. Ему всё никак не удавалось найти позу, которая бы умиротворила душу со словами, которые он произносил.