Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

- Как кот на дурной запах, припёрся заместитель командира полка по политчасти и устроил мне шипящий раздолбон. Умел он, не повышая голоса, лить яд на мозги, сверля тусклыми зенками душу. «Ты», мол, «соображаешь, что делаешь?». «Соображаю», - говорю, – «девчатам дом ремонтирую, сами не могут». «А ты знаешь, что это за девчата?» - спрашивает. «Знаю», - отвечаю, – «очень даже неплохие, даже очень хорошие, хотя и немки». «А ты знаешь», - опять гундосит, – «что отец у них был вождём местных нацистов, а муж старшей – штурмбанфюрер? Значит, врагам помогаешь?». «Какие ж они враги?» - говорю. – «Они же – бабы! Разве в ответе за мужиков?». А он мне: «Семья врага, все его родственники – все в ответе, все враги. Забыл приказ товарища Сталина? Не валяй ваньку! Если б ещё кому из местных бедняков помог, ладно, можно было б понять». «А где они здесь, бедняки-то?» - перечу со злорадной усмешкой. Посверлил он меня немного своими злыми глазками, поиграл желваками, ничего не сказал больше и ушёл. На сердце нагадил, в голове колотится, знаю, что не конец, продолжение будет.

Он рывком соскочил с нар, опять заходил как зверь в клетке.

- Так и есть. Только снова принялся за дело, пришёл ординарец командира дивизионного СМЕРШа, зовёт на новое перевоспитание. Прихожу к ихнему майору – здоровенный бугай. Сидит за столом набычившись, орденов поболее, чем у меня, хотя в окопах уж точно ни разу не был за всю войну, в тылу воевал, видно, тоже опасно, раз так наградили.

Разведчик горько усмехнулся, речь его становилась всё замедленнее, отрывистой и почти бессвязной: переживания захлестнули память и мешали словам выстроиться в стройный ряд.

- Доложился. Сидит, глядит совой и молчит. Выдерживает. Бумаги какие-то переложил, что-то написал, опять смотрит и молчит. Минут пять так мурыжил, пока не буркнул: «Бузишь? Врагу помогаешь?». Теперь я молчу, жду полного залпа, чтобы увернуться наверняка. Да не по силам он мне, герою и разведчику. Слабак я оказался против него. «Кончай свою вражескую стройку», - приказывает. Начал я потихоньку заводиться: не люблю наглости, не люблю, когда на горло наступают, не умею себя слабым чувствовать. «Не могу», - отвечаю, – «пока не кончу: стыдно будет перед всеми и перед самим тоже». «Ничего, переживёшь, если не хочешь загреметь», - угрожает. Не отвечаю, всё внутри колотится, аж шатаюсь, еле сдерживаюсь. И чего, тупари, привязались? Видать, сломать хотят, не нравятся им герои, не по нраву, что не по-ихнему, власть боятся потерять. А он цедит дальше: «А мы на тебя документы собрали». У меня ещё больше всё похолодело внутри, а садист, помолчав и насладившись моим серым видом, добавляет: «Хотели в наркомат послать для оформления». И снова замолчал, не досказав зачем: то ли на работу, то ли в подвалы. Потом смилостивился, паскуда, уточнил: «После войны у нас работы больше будет, ответственные люди нужны». У меня отлегло, чуть с радости не рявкнул: «Спасибо за доверие, служу Советскому Союзу», да опомнился, сообразил, куда он меня сватает. Ни при каких обстоятельствах я не хотел бы служить у них: уж больно насмотрелся за войну на их работу и методы. Стрелять своих в затылок никогда не научусь. А благодетель мой продолжает укоризненным тоном, нимало не сомневаясь, что я сомлел от его предложения и лапки кверху: «Жена есть, дочь, а ты вражеских любовниц в открытую заводишь». Всё во мне скопилось и перемешалось тогда, бурлило, ища выхода: и ненавистная перспектива попасть в НКВД, и обида за унижение и невозможность отстоять своё право на завоёванную мной мирную жизнь такую, как мне хочется, и обида за Катрин, и невозможность ответить и что-то изменить, - всё замутило мозги, я и огрызнулся с горечи: «Не я один такой». У него аж уши вперёд подвинулись, а потом и вся башка, думает: сейчас я начну закладывать своих, чтобы надёжнее застолбить место в их паршивой шараге. «Кто ещё?» - спрашивает тихо, будто мы с ним уже два сапога – пара. Я и выдал: «Говорят, ваш Берия тоже по этой части не промах: ни одной симпатичной бабы в Москве не пропускает».

Разведчик зло рассмеялся.

- И до чего приятно было видеть, как у него дурной бурой кровью наливаются уши, шея, вся морда, как он, медленно, боясь расплескать, упустить услышанное, отклоняется на спинку стула, как тяжело дышит и молчит, соображая, что со мной сделать. А мне уже всё трын-трава. Я сразу, как ляпнул про Берию, выдохся точно проткнутый мяч, только вспотел сильно, тоже жду его хода, жду, будто я – уже не я, а как бы со стороны.

Несостоявшийся контрразведчик опять тоскливо глядел в открытую дверь, словно видел там то, давнее, роковое.