Корни небес

Тьма — это заколдованное страшное пространство, в котором каждая сухая ветка, каждый утес могут показаться тебе угрозой.

А еще тьма находится и в наших сердцах. Сколько бы мы ни гнали ее, она там так давно, что уже стала частью нашей жизни. Как кровь, бегущая по венам, или легкие, вбирающие ядовитый воздух нашей планеты.

Множество событий последних дней заставило меня задуматься.

Кровавый след, тянущийся за нами, — только одна из них. Даже не самая мучительная. Нет: мысль, которая гнетет меня больше всего, которая занимает меня каждое мгновение, даже во сне, — это как Бог может быть частью подобной картины? Если мир есть творение Божие, я не могу считать, что его роль ограничивается созданием. Как хороший хозяин дома, он должен заботиться и о благополучии тех, кто населяет эту планету. Но как я могу считать все это — смерть, ужасающие болезни, уныние мира — как могу я считать это творением Божьим? Как я могу любить его творение и при этом не видеть, что очень часто оно жестоко? Например, свет. Или вода. Когда-то они были в радость. Теперь же свет несет смерть, а один глоток воды может уничтожить твои внутренности. Возможно ли, чтобы Бог…»

— Что пишешь?

Голос Дюрана застает меня врасплох, и я пачкаю страницу чернилами. Ручки теперь редкость, а чернила, которыми мы заправляем их стержни, ужасно плохи. Скоро нам придется вернуться к гусиным перьям. Только вот гусей больше нет.

— Ничего, — отвечаю я.

Его глаза смотрят на меня из зеркала заднего вида. Осталось меньше часа до того, как его сменит Венцель, но его лицо выглядит отдохнувшим. Однако с самого начала подъема идет снег, и вести по этим карабкающимся извилистым дорогам, должно быть, очень трудно.

— Ты что-то пишешь. Этот скрип раздражает, как мышиная возня. Хотя он, по крайней мере, не дает заснуть.

— Я не пишу ничего особенного.

— То есть, ты не хочешь говорить мне, что?

— Это личное. Размышления, мысли. Разное.

— Типа чего?

— Да ничего.

— Ничего… — повторяет он с усмешкой. — Я-то думал, что ты записываешь наши добрые дела.

— Если сделаете какое-нибудь, я обязательно запишу его.

— А что, до сих пор ни одного не видел?

— Я видел много смерти.

— Не мы принесли ее.

— Скажи это людям со станции Аврелия.

Дюран некоторое время молчит. Потом встряхивает головой.

— Что мы могли сделать с ними? Дать им уйти? Приговорить их к смерти от голода или от чего похуже там, снаружи?

— И с риском, что кто-нибудь из них доберется-таки до Нового Ватикана… Кажется, моя ирония не задевает Дюрана.

— Никто из них не добрался бы. Это был акт милосердия.

— Быть может. Но я смотрю на это по-другому.

Мы молчим по меньшей мере три минуты. Молчание становится тяжелым. Потом Дюран не выдерживает:

— Ну так? Скажешь мне, что ты там пишешь, или нет?

— Нет.

— Козел! — ворчит он себе под нос.

Откровенно говоря, не могу с ним не согласиться.

20 ЗАПРЕТНЫЙ ГОРОД

Наша следующая остановка великолепна. Не только из-за красоты открывающегося пейзажа, который, несмотря на разрушения войны, остался нежными и живописными объятьями многочисленных холмов. Прежде всего, из-за поднимающегося от многих крыш дыма и из-за заметных даже в полутьме, даже отсюда, с этого холма, признаков жизни, которые ни с чем не спутаешь. Конечно, от пожара тоже идет дым. Но не так. Этот город обитаем. Это живой, полный сил центр. И это очевидно даже в слабом свете зари.

— Хорошо, — улыбается Дюран, опуская свой цейссовский бинокль. — Кажется, все в порядке.

— Думаете, здесь безопасно останавливаться? — шепчет Венцель.

— Мы здесь никогда не были. Впечатление производит хорошее, но это может быть только впечатление. Как бы то ни было, это точно менее опасно, чем провести день на улице. Вы видели странные следы? Как от гигантского грузовика? — спрашивает Дюран у разведчиков, спустившихся, чтобы изучить город с более близкого расстояния.

«Нет», — отвечают они, кто раньше, а кто позже.