— Отправилось тридцать из нас. Самые сильные, самые молодые, самые вдохновенные. Мы поднялись на борт этой церкви на колесах ради миссии, подобной которой еще не видела эта планета, даже во времена крестоносцев. Завтра вы познакомитесь с некоторыми из воинов, с первыми всадниками. Из тех тридцати осталось в живых лишь шестеро.
«И скольких из них ты убил лично?» — хотелось мне спросить. Но упоминание о радуге смешало мои мысли.
Папа Римский мог позвонить нам с работы, или из машины, чтобы сказать: «Посмотрите в окно, там радуга.
Бедный Папа!
«
— Что случилось, отец Дэниэлс? Мой рассказ вам неинтересен? Я утомил вас?
Зеваю.
— Напротив. Но я очень устал. И уже почти рассвет. Нам не помешало бы поспать.
Готшальк качает головой.
— На «Самой Большой и Быстрой Церкви На Колесах» мы не подчиняемся расписанию этой разлагающейся и порочной эпохи. Мы остаемся верными распорядку дня наших предков, тем принципам, которые передавались нам из поколения в поколение. Мы спим по ночам и работаем в дневном свете, как повелел Господь.
«Вот в чем причина смерти двадцати четырех апостолов», — думаю я.
Но не говорю этого вслух.
Эти два магических слова я никогда не должен забывать.
Никогда не расслабляться, пока находишься рядом с ним. Никогда не ослаблять внимание.
Я решаю не сдаваться.
— Даже если и так, я до смерти устал. Сочтите это послеобеденным сном.
— Как хотите.
— Где я могу лечь?
— Где пожелаете.
Я смотрю на него в растерянности:
— Неужели у вас нет кроватей или чего-нибудь подобного? Хотя бы спальных мешков?
— Народ Господа закален в трудностях. Мы не верим в удобства. Вы можете лечь, где хотите, — места много.
— Могу ли я получить хотя бы одеяло?
— У нас нет одеял. Народ Господа…
— …не верит в холод, — с усмешкой заканчивает Бун.
— Ладно, я понял…
Я никогда не любил пост, епитимьи, всю эту театральную мишуру раскаяния, которое, по моему мнению, должно рождаться в сердце и там же заканчиваться: это вопрос совести, в общем-то, а не внешнего эффекта. Я представляю себе, что это мои предки-протестанты, яростно вертясь в могилах, зародили в своём потомке-паписте сомнения в силе такого института, как исповедь, если она не сопровождается искренним чувством и тем, что когда-то называлось деятельным раскаянием.
Прежде чем выйти из кабины, я рассматриваю странное создание, которое Готшальк называет Калибаном. С тех пор как он сел за руль, он не пошевелился, как будто и в самом деле является частью механизма. Когда-то, еще до Великой Скорби, игнорировать других считалось нормальным. Ты мог идти в многотысячной толпе и при этом чувствовать себя одиноким. Не обращать внимания на людей было правилом поведения. Теперь нам приходится обращать больше внимания на наших ближних и на других людей. То ли потому, что нас осталось мало, то ли потому, что каждый несет в себе потенциальную угрозу. Я спрашиваю себя: сколько нас осталось на Земле? И сколько этих невероятных созданий, и сколько их, этих Новых Людей, невероятных форм, непонятного происхождения? Произвел ли их действительно ад ядерного, химического и бактериологического оружия, или они родились в огне Творения, проходящего проверку ужасной дилеммой? Другими словами, что, если нужно считать их не монстрами, а адекватным ответом Бога, или Природы, на наш моральный упадок?
Я на ощупь двигаюсь по качающемуся коридору, пока не возвращаюсь в то странное черное помещение, которое Готшальк называет своим Кафедральным собором. Здесь хотя бы есть немного света, он проникает из нескольких щелей в потолке. Это слабый свет, но достаточный для того, чтобы я смог увидеть следы ран на лице распятого Христа.
Я опускаюсь на колени, что помолиться перед образом человека, замученного и убитого две тысячи лет назад. Я прошу его от имени миллиардов людей, которые были убиты в считаные минуты, и всех тех, что еще умрет из-за того, что произошло в эти пару минут. Никто не знает, как началась война. Никто не знает даже, была ли это вообще война, или все произошло случайно, из-за какой-то ошибки, человека или машины.
Никто не напишет историю Последней Войны. Даже если человечество возродится, как феникс из пепла.