Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Он ничего ей не сказал и тут же забыл о ее словах; он с самого ее появления сегодня знал другое: будет так, как он захочет, игра и поддразнивание кончились, сегодня он нужен ей, и он был полон чувством того, что должно произойти и произойдет непременно. Он, как всегда, аккуратно резал колбасу складным ножом, наливал в стаканы какой-то скверный портвейн (на большее у него не было денег) и по тому, как Лида пила, видел, что пьет она редко, она опьянела почти сразу и сделалась милее и проще, по-детски смеясь над своей беспомощностью.

— Пьяна, — сказала она, — совсем пьяна. Вася, Вася, точно тебя толкают из стороны в сторону. — Она засмеялась, взглянула на Горяева и с внезапно затвердевшим лицом попросила поцеловать ее.

Горяев осторожно обошел ее и открыл окно, с улицы ворвался теплый ветер и захлопал шторой, Горяев долго не мог справиться с ней.

— Ты не хочешь меня поцеловать? — глаза Лиды удивленно раскрылись. — Но это же чудесно, тогда я тебя сама поцелую!

Она поцеловала его сильно, почти по-мужски больно и, не отпуская от себя, показала глазами на свет, хотя теперь даже снег или вода уже не остановили бы их; Лида почти сразу заснула, а Горяев все никак не мог оторваться от ее длинного, мучительно прекрасного тела; он целовал ее спящую, и ему казалось, что он сходит с ума от усилившегося желания; она принадлежала ему, но желание лишь усиливалось; он почти не помнил себя и того, что делал.

Ближе к утру он на полчаса словно провалился в сон; открыв глаза опять, Горяев испуганно приподнялся и тотчас откинулся назад, засмеялся: она была рядом и по-прежнему спала, он чувствовал ее ровное, бесшумное дыхание своим телом. Слегка отодвинувшись, он встал, прошел к столу, смутно белея телом во мраке комнаты; небо только занималось, и слабо посвистывала какая-то пичуга, это были лучшие часы его жизни, он это знал, и теперь безразлично, что будет дальше. А дальше было все то же, и много хуже, потому что близость с ним у Лиды после этой ночи уступила место неприязни и скоро перешла в откровенное страдание, ей нравилось и хотелось с ним спать, но она считала его слишком ничтожным, чтобы сойтись на всю жизнь; она даже не скрывала своего презрения к себе за то, что привязалась к нему физически; в свою очередь, он мстил ей ночами, мучил своей ревностью, своей ненасытностью, заставляя приходить в неистовство, в эти минуты он был ее господином, ее богом, и она выполнила бы все, что он захочет; этих минут ему было достаточно для ущемленного самолюбия, а наутро все начиналось сначала.

— Боже мой, как я тебя ненавижу! — сказала она как-то в минуту откровенности. — Ну почему, почему именно ты?

Горяев во время этих вспышек молчал, стараясь чем-нибудь занять руки, он мог ее ударить; да, он знал, что им недолго быть вместе и скоро все это кончится, но так же точно он знал, что всю свою жизнь она его не забудет, и со всегдашней своей тихой улыбкой смотрел на нее, точно на ребенка.

— Ну почему ты молчишь, скажи что-нибудь, не молчи!

— А что говорить, Лидок, все же сказано, я воинствующая серость, ты ждешь принца с алыми парусами. Остается лишь узнать, когда мы встретимся, как обычно, в пятницу?

Никогда, хотелось ей крикнуть, никогда я больше не приду, но сил не было, эти объяснения изматывали их обоих; и она ведь столько раз давала себе слово не приходить.

И все же наступило время, когда она перестала приходить, и Горяев, хотя был готов к этому и приучил себя к этой мысли, потерял голову, часами простаивал у ее дома, почти преследовал ее. Он понимал, что этим ничего не исправишь, и не мог остановить себя; он чувствовал, что у него появился соперник, и во что бы то ни стало хотел увидеть его, но Лида избегала, и ей удавалось ускользнуть от него, и ожесточение его нарастало; он должен был знать, на кого его променяли, и в этом своем стремлении был злобен и жалок…

Горяев задремал незаметно и, как ему показалось, тотчас открыл глаза; костер ровно горел, темнота сгустилась, и дальних стен провала не было видно. Горяев вскочил на ноги и в следующую минуту почувствовал судорожную длинную боль в сердце.

— Эй, послушай! — донеслось сверху. — Там есть кто-нибудь живой?

Переждав, дав сердцу немного успокоиться, Горяев, стараясь не выдать волнения, отозвался:

— Слышу… Есть, провалился ненароком.

— У тебя все в порядке? — высоким криком спросили сверху, и было странно слышать живой человеческий голос.

— Кажется, все…

— Сейчас веревку спущу… Черт, запуталась, ничего, у меня крепкая, капрон…

Горяев почувствовал, насколько взволнован человек наверху, испугался за какую-нибудь неловкость с его стороны.

— К провалу не подходи близко! — предупредил он криком. — За какой-нибудь камень привязывайся… там у меня в мешке тоже веревка осталась, достань, одной, пожалуй, не хватит.