Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Вместо совершенствования своих трудовых навыков некоторые молодые рабочие начинают искать пути полегче, — сверкнув глазами, сказал Почкин, сам чувствуя, что начинает уставать от долгой речи и напряжения и что пора остановиться, не ожидая, пока впечатление начнет притупляться. — Нужно серьезно разобраться, что за этим стоит. Группа трактористов во главе с тем же Архиповым носится с новой и, по-моему, слишком преждевременной утопией о чем-то вроде самоуправляющегося участка, а ведь давно известно, что, протягивая руку к логарифмической линейке, нужно выучить хотя бы таблицу умножения. Вспомните, как тот же самый Архипов чуть не угробил лесовозную машину! И все по одной причине — обратить на себя внимание. Я не говорю…

— Ерунда! — раздался глуховатый голос Глушко. — Я, например, думаю иначе, Вениамин Петрович.

Почкин, не поворачивая головы, стоя неподвижно и сосредоточенно, сказал:

— Я кончаю, и позвольте мне, товарищ Глушко, остаться при своем мнении. Все наши силы должны быть брошены в данный момент на выполнение плана.

Александр, давно сжимавший кулаки в карманах, вскочил на ноги.

— Гринцевич, прикинь пару минут!

— Хватит!

— Полночь скоро — с ума сойти.

— Да пусть скажет.

— Хватит! Наговорили сорок коробов. Завтра не отдыхать, работать.

— Я не буду говорить длинно. Две-три минуты. Я только хочу сказать, что мы не против бригады, но наше предложение об участке пусть все-таки рассмотрит партком — собрание действительно пора кончать. Вениамин Петрович говорил много и красиво, я так не умею. А вот приведенные им факты только оболочка правды. Не верю я ему, слишком он кругленький, как куриное яйцо. — Растерянно переждав неожиданный всплеск смеха в зале, Александр, глядя сверху вниз на затылок Афони, шевельнул руками, затем торопливо спрятал их за спину. — Есть правда, Вениамин Петрович, а есть видимость правды. Пусть будет бригада, но такая, где мы сами все… Нам не надо учетчиков, механиков и прочих, людям верить надо, мы требуем, чтобы нам верили.

— Правильно-о! — тотчас выкрикнул Афоня Холостяк. — Пусть в парткоме обмозгуют, а потом решим на другом собрании.

— Товарищи!

— Что? Опять сначала?

— Вношу предложение. Нерешенные вопросы перенести на очередное собрание.

Почкин стоял у трибуны и, склонив голову, слушал со спокойным лицом, и Александр впервые почувствовал холодную и расчетливую силу этого человека. Он требует план, и формально он прав, против этого трудно возразить. Они сейчас остались как бы один на один, и никто, кроме Ирины, не обратил внимания на их молчаливый поединок, но и она не могла представить себе всей сложности охватившего Александра чувства; Почкин, низенький, стареющий и бодрый человек, всегда собранный, подвижный, утомительный в своей педантичности, был хорошо знаком и раньше, но сейчас из-за его привычного облика проглянуло нечто другое, гораздо большее. Оно не умещалось в обычные представления о Почкине и было незнакомым, было враждебным и скользким — нельзя ухватиться, выдернуть и выставить перед всеми.

«Вот леший», — подумал Александр опять с некоторой растерянностью и, опускаясь на место, толкнул елозившего рядом Афоню. Собрание сильно затянулось, его решили отложить до следующего выходного, но расходились не слишком охотно, и в темных улицах поселка долго слышались голоса.

17

Протолкавшись к выходу, Александр взглянул на часы, было поздно, около одиннадцати. Уже через несколько минут после своего выступления он посмеивался над своей горячностью, мало ли было и будет подобных стычек? Ну что Почкин? Не могут все думать одинаково, его право, в таких случаях нельзя давать себе волю — додумаешься черт знает до чего, кажется, он наговорил всякой чепухи, теперь Почкин занесет его в особый разряд, но и это не так уж важно. Они договорились с Ириной сегодня вечером встретиться, и он, кажется, все испортил, хотя уже не мог без нее, и думал о предстоящей встрече весь день, и забыл только под конец собрания, во время выступления главного инженера.

Александр постоял с Косачевым и Афоней, сильно рассерженным выступлением жены и потому настроенным к долгим рассуждениям о семье, и о женщине, и вообще о жизни человеческой. Он стал советовать Александру никогда не связывать себя семейной обузой, но тот почти не слушал его. И Косачев, воспринявший собрание по-своему, тоже молчал. Но к Афоне прислушивался внимательнее, чем раньше; он уже хорошо знал Анищенко теперь, еще лучше Головина, временами они вызывали в нем усмешку, они слишком много говорили о плане, о кубометрах и машинах; недавно он попытался поговорить об этом с Васильевым, и тот, выслушав его, равнодушно пожал плечами.