Корни травы

— Того самого, по прозвищу Король Реки. Чудак-человек. Некоторые смеются над ним, говорят — дурак-дураком, но я так не считаю. Он целые дни проводит на реке и говорит, что все, что ему нужно, там есть. Однажды он сказал мне: "Мирриам, девочка, пусть люди говорят — что говорят. Я знаю, что когда солнце ясное, и бриз прохладный, и горы становятся пурпурными, и небо голубое, и речные воды тяжелые, холодные и зеленые, и я ухожу на семь миль вверх по течению, где доки эти? Нет, слушай, девочка, я курю длинный сочный сплифф, да, одну закрутку моей собственной сочной, высокогорной готшит-ганджа, понимаешь? И голова моя сразу становится чистой-чистой, и видение расширяется, знаешь; и дух любви и братства переполняет мне голову. И я встаю на свой плот и плыву к морю, семь миль вниз. Чо! Я один — Бог и река. Спаси Господи! Только ветер дует в лицо, и солнце светит в грудь, и по обеим сторонам — горы, и вдруг лицо скалы как глянет на тебя, так? А под ногами только бамбук трещит, и ходит, и брыкается как мул от силы реки? Я скажу — вот так время настает, когда я один спускаюсь вниз, я один и река? Человек может слышать голос Бога, понимаешь? Да, и лицо его может узреть. Да, говорят мы бедные, черные, невежественные — и это даже правда иногда — но в то время, когда есть только я, и плот, и река, и горы, никого нет в мире, кто дальше, чем я. Никого нет, я тебе скажу.

Мирриам замолчала и выжидательно посмотрела на Айвана. Глаза ее горели.

— И он говорил все это? — пробормотал Айван. — Я не уверен, что он вообще умеет говорить.

Его обуяла ревность, что этот человек произвел на Мирриам такое сильное впечатление. Он видел Рафаэля, громадного иссиня-черного парня с привычками отшельника, массивного телосложения, с могучими руками и плечами. У него не было ничего, кроме нескольких речных плотов и рыболовных сетей, он не искал дружбы с людьми и, не считая вежливых приветствий, когда это было совершенно необходимо, ни с кем не заговаривал. Ходили слухи, что где-то высоко в горах он выращивает особенно крепкие сорта ганджи и курит их, что и приводит его к таким странным поступкам. Еще он был известен тем, что мог провести вверх по реке — никто больше этого не мог — груженый плот. И время от времени делал это, словно в соревновании с кем-то, не покидая середину реки, где течение было особенно стремительным, и его тонкий бамбуковый шест и гигантские плечи спорили с силой течения, причем выглядело это самой беспечностью.

—Так он правда умеет разговаривать? — по вторил Айван. -Не только умеет, но и говорит умнее, чем ты и все те, кто называет его дураком, — горячо воскликнула Мирриам. — Я чувствую, что в один из таких дней, как сегодня, я пойму то, что видит Рафаэль.

Хотя Айван ни за что бы в этом не признался, он подумал точно так же. На лицо Мирриам падала тень, но ее скулы поблескивали мягким бархатом, и золотистые глаза марунов сверкали глубоким внутренним огнем. С одной стороны к ней притекала река, с другой — свешивали свою буйную зелень береговые растения. Она казалась расслабленной и умиротворенной, безразличной к присутствию Айвана и растущему напряжению его взгляда. Медленно, почти непроизвольно, он подвинулся к ней ближе, не в силах оторвать глаз от ее лица. Казалось, она засыпает, убаюканная нежным бризом, ровным полуденным жужжанием насекомых и отдаленным рокотом моря.

Но вдруг она резко потянулась, засмеялась, оттолкнула Айвана ногой, и тут же, резво вскочив на верхушку камня, сбросила с себя платье, устремилась навстречу солнцу и уже через мгновение прыгнула солдатиком в воду. Они плавали вместе и боролись, стараясь затащить друг друга в воду — и вытащить из воды. Потом Айван вынес ее на руках на берег и уложил на мягкую траву. Он смотрел ей в глаза. Она прекратила бороться, поймала его взгляд, и ее глаза были полны тревоги и предвкушения.

—Нет, Айван, — сказала она, когда его руки обхватили ее за талию. — Нет, нет, я говорю нет, ты не можешь так дитятю?

Но голос ее был слабый, а руки вцепились ему в шею, словно железные клешни. Ее дыхание стало хриплым и прерывистым, и одна слезинка покатилась по нежному изгибу щеки и упала в песок.

Очень долгое время они лежали сплетенные без движения, и прохладный ветерок остужал их мокрые разгоряченные тела. Потом Айван встал и включил приемник. Мирриам с плачем вскочила на ноги и закричала:

—Выключи эту чертову штуковину, Айван! Как ты можешь — в такое время?…

От ярости она не могла говорить и бросилась собирать одежду с камней и кустов. Айван с виноватым видом выключил радио, но было уже поздно. Он стоял, жалкий, предчувствуя самое худшее. Потом предложил ей прогуляться вдвоем, она даже не ответила.

Айван остановился перевести дыхание на перекрестке у первых холмов как раз в тот момент, когда солнце начало опускаться в море. Пламенеющие пальцы карибского заката касались холмов и долин кроваво-красными бликами. Таким ярким был этот свет, что суеверные испанские моряки, с их католическим чувством вины, впервые увидев его, решили, что доплыли до конца света и видят отблески адских сковородок.