Корниловъ. Книга первая: 1917

— Буду предельно откровенен, Ваше Высокопревосходительство, — заявил комиссар после того, как они поприветствовали друг друга. — Время не ждёт, и нам обоим сейчас не до военных хитростей и дипломатических уловок.

— Всецело поддерживаю, — согласился Корнилов.

Поручик уселся на диван прямо напротив генеральского места, Корнилов сидел за столом, помечая на пустом бланке пункты собственных же требований.

— Ваше первое требование об ответственности перед народом и совестью вызывает серьёзные опасения, — заявил Филоненко. — Но я же правильно понимаю, что ответственность перед народом это значит ответственность перед единственным полномочным органом власти — Временным правительством?

— Именно это я и имел в виду, — сказал Корнилов.

Комиссар кивнул и разгладил усы небрежным жестом.

— Отсюда, я так понимаю, вытекает и второй пункт, — сказал он. — Вы, как Верховный Главнокомандующий, не желаете, чтобы правительство вмешивалось в ваши распоряжения.

— Разумеется. Вся полнота власти на фронте должна принадлежать армейскому командованию, — ответил Корнилов. — Вы же видели, к какой катастрофе уже привело двоевластие. И это только начало.

— Да, конечно, — помрачнел Филоненко.

— Керенский назначил генерала Черемисова на Юго-Западный фронт без моего ведома и согласия, — хмуро сказал Корнилов. — Я категорически против.

— Мы это уладим, — заверил комиссар. — Правительство не против того, чтобы главковерх назначал командующих фронтами и армиями, но у правительства должно оставаться право контроля таких назначений. Политические моменты, понимаете ли.

— Понимаю, — сказал Корнилов. — Я не собирался назначать на фронты Великих князей, мне на фронтах нужны надёжные боевые генералы.

— Конечно, конечно, — закивал Филоненко. — И последний момент. Смертная казнь в тылу. Этого мы допустить не можем. Народ взбунтуется.

— Мне не нужно возвращение смертной казни как таковое, — солгал Корнилов. — Мне необходимо распространение мер, принятых на фронте, на резервные войска и гарнизоны. Маршевики деструктивно влияют на фронтовиков, принося из тыла заразу пропаганды и безнаказанности.

— Нужно, хм… Рассмотреть подробнее этот вопрос. Проработать законность подобных мер. Правительство эти меры принимает и, разумеется, поддерживает, необходимо оздоровление армии, но закон… Солдаты не поймут, если мы сначала отменяем казнь, а потом возвращаем её, — произнёс Филоненко.

— Поэтому необходимо проводить разъяснительную работу, агитировать и рассказывать солдатам о происходящем на фронте и в тылу, — устало произнёс генерал. — Пока в комитетах господствуют большевики с их пропагандой мира без аннексий и превращения войны в гражданскую, никакие меры не помогут.

— Да-да, конечно… — сказал комиссар. — Мне нужно будет переговорить с Александром Фёдоровичем… Надеюсь, получится его убедить.

— Постарайтесь, будьте добры, — сказал Корнилов.

— Ваше назначение, Ваше Высокопревосходительство, весьма и весьма желательно. На вас глядят, как на народного вождя, вы в центре внимания. Кому, как не вам, принять должность, — произнёс Филоненко.

Генерал пропустил грубую лесть мимо ушей.

— Тогда убедите Керенского пойти на уступки. Перескажите наш разговор, объясните мою позицию, — сказал он.

Комиссар холодно улыбнулся, заморгал, закивал. Он явно ожидал, что переговоры будут проходить совсем в ином ключе, и генерала получится переубедить, но выходило так, что убеждать придётся военного и морского министра. Такая перспектива комиссара Филоненко совсем не радовала, и он, красный и вспотевший, вышел из кабинета.

В окопах

Фёдор Иванович воевал уже третий год, лишь изредка отдыхая от артиллерийских канонад и удушливых газов по тыловым госпиталям, и успел устать от войны, как и многие его товарищи. Двух Георгиев получил, это да, до унтерского звания дослужился, от сражения не бегал, сам германцев гоняя, но всё равно — устал.

— Вот так-то, братцы! Пока мы тут вшей кормим, землицу-то возьмут и поделят без нас! Долой войну! — раздался голос Мишки-обозника.

Громадный красный бант у него на груди выделялся ярким пятном, но в остальном паренёк был бесцветный и тусклый. Расхристанный, небритый, тощий, бледный, разве что только глаза горели, когда опять он на митингах выступал.

— И верно! Миру бы нам! Чего уж там, кончена война! — раздались голоса поддержки то с одной, то с другой стороны.

Табачный дым висел над позициями густым облаком, демаскируя позицию, многие сидели прямо на бруствере, но немец по митингам и солдатским собраниям не стрелял, делом подтверждая лозунги о конце войны. На бруствере, на возвышении, стоял и сам агитатор, так, чтобы все могли его видеть.

— Тикать нам надо, вот что я говорю! — продолжил Мишка. — Брать винтовки и тикать, дома помещика стрелять, пока он себе всю землю-то не захапал!