Корниловец

За Батайском одна только степь пролегла во все стороны — шуршала колючим бурьяном, стелилась белой камчатной скатертью — первый снег едва прикрыл траву, высохшую на корню.

Полки держали путь к станице Кагальницкой.[71] Длинной лентой, растянувшейся на километры, ехали подводы и грузовики, патронные двуколки и санитарные повозки. А вперемежку с ними шли войсковые колонны — кто в офицерских бекешах щеголял, кто в гражданских пальто, кто в невообразимых крестьянских кожухах. В солдатских шинелях, в папахах, с медицинскими сумками за плечами шагали сёстры милосердия. А надо всеми ими, будто прикрывая, полоскался российский триколор.

«„Белый крест“… — размышлял Авинов. — Вот именно… И к чему кавычки? Мы сами выбрали свой путь, свой крест… Белый крест».

— Корнилов идёт! Корнилов! — послышалось сзади.

— Полк, смирно! — разнеслась команда Маркова. — Равнение направо!

Показался Верховный — в чёрном с серой опушкой нагольном полушубке, в солдатской папахе и в солдатских же сапогах. Следом поспешал адъютант — поручик Долинский, большеглазый и чернобровый, в офицерской шинели и лихо смятой фуражке.

— Здравствуйте, молодцы-марковцы! — прокричал Корнилов резким басом.

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! — грянули «молодцы».

Генерал Алексеев сначала тоже бодро шёл в голове колонны, опираясь на палку, но возраст и больные почки давали себя знать — Михаилу Васильевичу стало плохо. Шапрон дю Ларрэ был настойчив.

— Ваше высокопревосходительство, — заговорил он просительным голосом, — прошу от имени Лавра Георгиевича отдать мне ваш карабин и сесть на подводу! Будьте любезны, не упорствуйте.

— Спасибо за заботу, Алексей, — вздохнул генерал. — Придётся выполнить приказание. Мне действительно сегодня дурственно…

Кряхтя, Михаил Васильевич пересел на повозку. Адъютант заботливо подсунул охапку сена. Генерал прилёг рядом с чемоданом, в котором хранилась вся армейская казна. Небогато, мягко говоря.

Деникин, шагавший рядом, подбодрил товарища:

— Михаил Васильевич, крепитесь, дорогой. Скоро пойдут кубанские станицы, там вы отдохнёте, подлечитесь немного…

А добровольцы затянули «Молитву офицера»:

На родину нашу нам нету дороги,
Народ наш на нас же, на нас же восстал.
Для нас он воздвиг погребальные дроги
И грязью нас всех закидал…

Станица Кагальницкая встретила белых настороженно — местные опасались реквизиций и откровенного грабежа. Казаки сновали по улицам, конные и пешие, точно мураши в развороченном муравейнике.

— Мы не «красные», — внушал добровольцам Корнилов, — мы должны не брать без спросу, а покупать, не селиться в чужом дому, а просить крова. Люди должны воспринимать добровольцев как порядочных людей…

— Условия неравные, Лавр Георгиевич, — пробурчал Деникин. — Завтра придут большевики и возьмут всё — им отдадут даже последнее беспрекословно, с проклятиями в душе и с униженными поклонами!

— Вы правы, — вздохнул Верховный, — и всё же казачество если не теперь, то в скором будущем станет опорой Белого движения!

— Дай-то Бог…

Когда добровольцы покидали станицу, все казаки высыпали на улицу — почтенные, хорошо одетые, окруженные часто двумя-тремя сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на «белых».

Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейки, Авинов не выдержал и громко сказал:

— Ну что ж, станичники, не хотите нам помогать — готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!

— На всех хватит, — ответил Кириллу при общем смехе семьи глава её, пожилой бородатый казак.

За околицей армия построилась полками и батареями. Конные спешились. Труба пропела: «На молитву!»

Единым множественным движением добровольцы сняли фуражки и папахи. Могучее эхо вознесло над стройными рядами:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Неожиданно из степи вынесся казак на сивом мерине. Осадил скакуна и закричал:

— Большевики наступают! Уже цепи показались! С юга!

И завертелось всё, закрутилось. Корниловцы и полк Маркова выдвинулись в степь, рассыпаясь в цепи.

Кирилл в волнении сжимал винтовку — трудно было стрелять не по «немакам», а по своим, русским. Хотя какие ему большевики свои? «Красные» — те же оборотни. Жили-были, землицу пахали, детей растили, всё у них было, как у людей, а грянула революция — и их всех заколдовала будто, заклятие наложила, превратила в упырей и вурдалаков! Авинов кривовато усмехнулся: а «белые», выходит, добрые волшебники, идут злые чары снимать — с волшебными пал… винтовками наперевес! Кирилл оглянулся: никто не видел его глупой ухмылки?