Коробейники

В холле Саши не было. Он разделся в номере. Ждать не мог. Вышел в коридор, постучал в дверь. Она была заперта. Он снова спустился в холл. Ключ висел на месте. Он сел в кресло так, чтобы видеть этот ключ. В девятом часу пришла одна из соседок Саши, взяла ключ, стала подниматься по лестнице. Юшков нагнал ее, поздоровался. «Саша уехала», — сказала она.

«Когда?» — «Вот сейчас проводила». Тетка отводила глаза. Лицо ее, иссеченное холодным ветром, было красное, как обваренное. Он спросил: «Почему она уехала?» «Не знаю. — Тетка открыла дверь и норовила проскользнуть в нее. — Она была очень расстроена». «Плакала?» — зачем-то спросил Юшков. «Плакала».

В номере он сел в кресло. Говорил себе: днем раньше, днем позже, какая разница. Теперь пошел хром, у него есть дело, только успевай поворачиваться. Однако тяжесть давила и не хватало дыхания. Проходить по коридору, спускаться в холл, идти на комбинат, зная, что нигде не встретит ее, — это казалось невозможным. «Черт знает что, — говорил он себе, — неужели это я? Неужели со мной возможно такое?» Он позвонил в аэропорт Горска. Самолет улетел в пять часов, завтра будет рейс в двенадцать. Значит, она еще в Черепановске. «Конечно— подумал он, — перебралась к родным и утром будет на комбинате». И тут же понял, что не для того она от него сбежала, чтобы встретиться завтра. Потом мелькнула мысль, что она оставила ему записку, хоть два слова. Он побежал в холл к почтовым ячейкам. Записки не было. Он вернулся в номер. Все пытался понять, что же с ним. Ведь всего только один день потерял, что мог дать ему этот один день? Отчего же жить невозможно? Отчего он не борется с тоской, как привык бороться, а охотно ей поддается, даже боится, что она отступит? Уж не с ума ли он сходит? Он включил телевизор. Звука не было, он не стал поворачивать рукоятку громкости. На экране в три ряда сидели оркестранты, махал палочкой дирижер, скрипачи беззвучно водили по струнам смычками. Он стал вспоминать. Склеивал бережно по кусочкам минуты, боялся упустить любую мелочь, все надеялся что- нибудь понять. Но вспомнить лицо не удавалось. Лишь какие-то отдельные движения, поворот головы: «Ну да, не виновата, как же!»— а вместо лица пятно. Он удивился: чем тешится! Ну а чего другого набралось за тридцать пять лет? Были какие-то мелочи в море житейской мути, и всегда оставалась пустота, а сейчас не пустота, что-то другое, давит, дышать не дает, тошнотой подступает, но не пустота, и ничего он сейчас не боится, даже заплакать может и не будет стыдиться себя, потому что себя он ощущает всегда как некую форму и заботится всегда об этой форме, а сейчас какая к черту форма?

Утром самые простейшие движения требовали всей его воли, а днем — как с мышцами усталыми бывает от движения — разошлось. Саша на комбинате не появлялась. В конторке Володи Юшков нашел копию ее заказа и следил за ним вместе со своим заказом. Он теперь проверял каждый шаг Володи. Если в первую командировку его сталь могли завалить сверху другой и тем задержать отправку на сутки, то теперь такого уже быть не могло. Володя ворчал: «Надоел ты мне, парень, других забот у тебя нет?» Юшков спросил, где работает тот маленький дядька, который ссылался на директора. «Тут их тридцать тысяч работает, — сказал Володя. — Поди сыщи. Тут и с фамилией не всегда найдешь. Дочь его приглянулась?»

Сталь погрузили в вагоны. Юшков позвонил на завод и продиктовал их номера. Ирине Сергеевне и Полине он подарил коробку конфет и цветы. В гости к Ирине Сергеевне так и не попал. В семь вечера он ждал посадки в аэропорту.