Коробки

Некоторое время спустя Джил опускает глаза и, глядя в чашку, отпивает еще кофе. Я вижу, что она перестала слушать. А мама все говорит и говорит. Вороны разгуливают по газону перед домом. Слы­шатся вой и глухой удар — в косилку набилась трава, и она заглохла. Через минуту, после нескольких не­удачных попыток, Ларри запускает ее снова. Воро­ны взлетают обратно на провод. Джил кусает но­готь. Мама говорит, что завтра утром приедут из ме­бельной комиссионки и заберут то, что она не собирается отправлять автобусом или тащить с со­бой в машине. Стол, стулья, телевизор, диван и кро­вать пойдут на продажу.

В комиссионке сказали, что карточный столик они не возьмут, так что мама собирается его выбро­сить — если только нам он не нужен.

— Мы его заберем, — говорю я. Джил поднимает глаза. Она начинает что-то говорить, но, передумав, обрывает фразу.

Завтра днем я отвезу ее коробки на автовокзал и отправлю их в Калифорнию. Последнюю ночь мама проведет у нас, как и договаривались. А по­том, с утра пораньше, двинется в путь. Через два дня.

Она все говорит. Описывает во всех подробнос­тях, как будет добираться до Калифорнии. До четы­рех часов вечера она, не вставая, просидит за рулем, потом переночует в мотеле. До темноты она надеет­ся попасть в Юджин. Юджин — симпатичный горо­док, она там уже останавливалась, по дороге сюда. В мотеле она засиживаться не станет, выедет на рас­свете и, если Бог ее не оставит, к середине дня окажется в Калифорнии. А уж Бог ее не оставит, в этом она уверена. Стоило столько держать ее на свете, чтобы потом оставить. У Бога на нее есть виды. Она в последнее время много молилась. И за меня моли­лась тоже.

— А почему за него? — интересуется Джил.

— Потому что мне так хотелось. Потому что он мой сын, — отвечает мама. — И чего в этом такого? По-моему, нам всем иногда полезно молиться. Мо­жет, некоторые и не молятся. Я не знаю. Я теперь вообще ничего не знаю.

Она поднимает руку ко лбу и поправляет волосы, выбившиеся из-под заколки.

Косилка, фыркнув, смолкает, и вскоре появляется Ларри: он идет вдоль стены, волоча за собой шланг. Дотянув шланг до нужного места, он медленно бре­дет на задний двор включить воду. Разбрызгиватель начинает вращаться.

Мама принимается перечислять все вымышлен­ные обиды, которые якобы нанес ей Ларри с тех пор, как она тут поселилась. Но теперь и я не слу­шаю. Я думаю о том, что она опять пустится в даль­нюю дорогу, и никто ее не переубедит и ничем ее не остановишь. Что мне остается делать? Я не могу ее связать, не могу запереть, хотя, вероятно, когда-ни­будь и придется. Я за нее волнуюсь, у меня душа не на месте. Только она и осталась от всей нашей се­мьи. Мне жаль, что она здесь не прижилась и хочет уехать. Но сам я никогда не вернусь в Калифорнию. И, поняв это, я понимаю и еще одну вещь. Я пони­маю, что вот она уедет, и, скорее всего, я больше ни­когда ее не увижу.

Я смотрю на маму. Она умолкает. Джил тоже сно­ва поднимает глаза. Обе они смотрят на меня.

— Ты что, сынок? — спрашивает мама.

— Что случилось? — спрашивает Джил.

Я нагибаюсь и закрываю лицо руками. И сижу так целую минуту, сознавая, как это неловко и глупо. Но я ничего не могу с собой поделать. И та женщина, ко­торая дала мне жизнь, и другая женщина, с которой жизнь нас свела всего год назад, обе вскрикивают, вскакивают и подбегают ко мне — а я всё сижу как ду­рак, спрятав лицо в ладонях. Глаз я не открываю. Я слу­шаю, как вода брызжет на стриженый газон.

— Что случилось? Что такое? — спрашивают они.

— Да ничего, — отвечаю я.

И через минуту всё действительно проходит. Я от­крываю глаза, поднимаю голову. Тянусь за сигаре­той.

— Теперь понимаете, о чем я? — говорит Джил. — Это вы его довели. Он так за вас переживает, что скоро дойдет до ручки.

Она стоит с одной стороны моего стула, мама — с другой. Еще немного — и они разорвут меня попо­лам.

— Умереть бы поскорее и избавить вас от хлопот, — тихо говорит мама. — Нет уже, прости Господи, сил все это терпеть.

— Кому еще кофе? — говорю я. — И давайте-ка по­смотрим новости, — говорю я. — А потом мы с Джил, наверное, поедем.

***

Через два дня, рано утром, я прощаюсь с мамой — возможно, навсегда. Джил я будить не стал. Ничего страшного, если разок опоздает на работу. Подо­ждут собаки со своими купаниями, стрижками и прочей белибердой. Мама держится за мою руку, мы вместе спускаемся по ступеням, я открываю дверцу машины. На маме белые летние брюки, белая блузка и белые сандалии. Волосы зачесаны назад и подвяза­ны шарфом. Тоже белым. День будет погожий, небо чистое и становится всё синей.

На переднем сидении лежат карты и термос с ко­фе. Мама смотрит на них так, будто не помнит, что несколько минут назад сама же принесла их из дома. Она оборачивается ко мне:

— Дай-ка обниму тебя еще разок. Покрепче. Я ведь долго теперь тебя не увижу.

Она обхватывает меня рукой за шею, притягивает к себе и начинает плакать. Впрочем, почти сразу же перестает, делает шаг назад, вытирает глаза тыль­ной стороной ладони.