Король

Холодно здесь. Сыро, промозгло. Санька только сейчас это заметила… почему-то. То ли жить захотела, то ли наконец от побоев отошла. Или просто снаружи, на воле, тучи дождевые развеяло, и солнечный лучик, маленький такой, робкий, в узилище с высоты заглянул.

А следом за лучиком и еще гости пожаловали – снаружи ключи загремели, заскрипел, открываясь, засов.

– Подымайся, дщерь! Выходь.

Снова допрос. Ну, а что же? Поднялась Санька по узенькой каменной лестнице, вышла за дверь – зажмурилась. Ударило солнышко по глазам. И сверху, в звоннице, колокола заблаговестили – верно, к обедне, или еще зачем.

– Ну, что встала-то? Иди, иди, дщерь.

Плечистый послушник привел девчонку в келью. Опять все к тому же монаху, моложавому, улыбчивому. Брат Филарет его звали, вспомнила рыжая. Правда, нынче окромя Филарета в келье и еще кое-кто был…

Присмотрелась Санька, ахнула, едва не сомлела. Упала бы. Хорошо, знакомец добрый, учтивый господин с выдуманным именем успел на руки подхватить.

* * *

Какая она оказалась легкая! Вот уж точно – как пушинка. Легкая, тоненькая, горячая… Жар, что ли? И руки такие хрупкие… и зачем-то кандалы, цепи…

– Ну, это-то еще зачем? – пряча гнев, изумился Магнус. – Думаете, из темницы сбежит, что ли?

– Не думаем, а порядок такой, – монах ответствовал благостным скучным голосом. – Так положено.

«Положено, блин», – неприязненно подумал Арцыбашев. Развели бюрократию! Девчонка в синяках вся, вон, уже и на ладан дышит, а они – кандалы. «Положено». Где ж милосердие христианское?

– Батюшка-настоятель, преподобный отче Сильвестр, позволил этому человеку говорить с тобою, – указав на Леонида, пояснил девчонке монах. – Отвечай ему правдиво, как мне. Поняла ли, дщерь?

– Поняла, брат Филарет, – кивнув, девчонка грустно вздохнула и, звякнув цепями, уселась на предложенный табурет.

Монах повернулся к гостю:

– Спрашивай, господине.

Первым делом Магнус спросил об оятском тоннике. Хвастал ли он скорым богатством? Когда именно, где, перед кем, при каких обстоятельствах? С кем вообще говорил о деньгах?

Поначалу девушка отвечал односложно, словно бы любое упоминание имени Агриппина вызвало у нее тошноту и зубную боль. Да, мол, говорил. Хвастал. И не один раз. И в харчевне, и на постоялом дворе, и на усадьбе у Прохора Горностаева.

– А какие-то имена? Имена при том упоминал?

– Про каких-то парней с Капши-реки говорил, – вспомнила Санька. – Мол, им тоже кусок свой дать надо, еще не один раз сгодятся.

– Парни с Капши-реки… – Леонид задумчиво скривился и улыбнулся монаху: – Ну, что, брат Филарет. Пойду-ка теперь к отцу-настоятелю. Авось над неразумною дщерью смилуется.

Отец Сильвестр, большого Богородично-Успенского монастыря игумен, принял посетителя милостиво, даже соизволил отложить на край стола очки и какое-то душеспасительное чтение – то ли «Домострой», то ли «Псалтырь»… Ан нет! «Деяния славного царя Александра Македонского», – с удивлением прочел король.

Настоятель перехватил его взгляд и улыбнулся:

– Вот, почитываю иногда интереса ради. Пользительное, скажу вам, чтение. Впрочем, не об этом сейчас. Вы, значит, за ведьму просить явились?

– Не за ведьму, святой отче, – поклонился Магнус. – А за юную глупую девицу. Да – дура. В мужское платье переоделась – да. Народ в кости обманывала – и это верно. Заодно и того обманула, кто сам монастырскую казну обмануть смог.

Игумен махнул рукой:

– Агриппин-тонник? Да, знаю я уже, доложили. Вылавливать татей будем, искать. А вот что касаемо девы…

– Ну ведь вы, святый отче, и сами не верите в то, что она – ведьма? Да еще и еретичка в придачу. Дурочка она. Маленькая хитрая дурочка. Которая за свои дурацкие хитрости уже поплатилась сполна. Что же о еретиках-нестяжателях и Ниле Сорском… так она и имени-то такого не знает.

– Одначе говорила.

– Говорила, потому что так положено. Неужто за дурость девичью – на костер?

– О костре и раньше речи не шло! – жестко отозвался отец Сильвестр. – Чай, у нас не Гишпания и не какой-нибудь там Аугсбург, где, зависти ради, всех красивых девок пожгли.

Так сказал отче, что Леонид-Магнус вдруг устыдился всех своих тревожных мыслей. Зря, выходит, беспокоился! Игумен Тихвинского Большого Богородично-Успенского монастыря отец Сильвестр оказался человеком очень даже не глупым и вовсе не таким жестоким, как про него говорили. В Санькино колдовство он ничуть не поверил, однако гулящую наказал – наложил епитимью.

– Пущай дщерь сия ежедневно молитвы Господу шлет да по сто поклонов делает. – Игумен неожиданно улыбнулся: – То ей и для души… и для умерщвления плоти. Чтоб мысли дурацкие в голове не прыгали.

Арцыбашев искренне восхитился столь мудрыми решением, подумав, что и современным бы дурехам-девкам такая епитимья только б на пользу пошла… впрочем, не только девкам.

* * *