Король

На том и порешили. Собравшись, отстояли в Успенском соборе заутреню, приложились к образу Святой Богоматери Тихвинской, испрашивая удачи в пути. Помолясь, и отправились. Заскрипели колеса, потянулись возы, да, оставив позади посад, выехали на Московский тракт, тянувшийся от Ладоги через Тихвин в Москву. Пятьсот верст очень непростого пути – через леса, через болота, через реки. Кое-где имелись мосты, большинство речушек приходилось пересекать вброд. Все бы хорошо, да вдруг проливные дожди зарядят? Осень ведь. Припозднились купцы, припозднились, и Леонид хорошо понимал – почему. Наверняка медь шведскую ждали да олово! За тем и приезжали. А зимовать в Тихвине – доходы терять. Вот и отправились в путь, вот и понадеялись на то, что не раскиснет дорожка. Пятьсот верст, день – верст по десять – пятнадцать, как дорога. Всего месяца полтора получается. В начале ноября – в Москве. Как раз и Маша туда незадолго прибудет. Привезут. Эх, было бы войско конное да люди верные – нагнали бы московский караван, напали бы, отбили… Если б повезло. Оно, конечно, столь знатную узницу без доброй охраны не повезут. Наверняка – стрельцы, да дворянская конница, да приказные.

Старшим в обозе был тверской торговый гость Устин Еремеев, тот самый, с русой бородой, что договаривался с кондотьерами. Девять возов из шестнадцати (с медью) – его. Потому и в Москву ехал – в Твери только так, переночевать – торопился медь с выгодой сбыть.

Компаньон его, Ефим Востриков, выглядел куда как моложе и чем-то напоминал Леониду гламурный московский планктон. Худенький, хитроглазый – этакий живчик с прилизанными, смазанными лампадным маслом волосами, с аккуратной черной бородкою и белыми холеными руками. Такие, заработав первые (не очень-то и большие) деньги, опрометью бросаются покупать «модный прикид» и «крутую тачку». Крутую, конечно, по их возможностям, какой-нибудь «Хэндай-Солярис» или «Ниссан-Жук».

Место «Ниссана» у Вострикова занимал возок, не такой большой и просторный, как у Устина Еремеева, но все же – возок, не скрипучая телега! Снаружи обтянут бычьей кожей, внутри – алтабасом-бархатом, гламурнее некуда. Возница под стать хозяину – такой же весь из себя сибарит в ярко-зеленом узком кафтан-це – чуге.

Такое же кафтан, только со сборками, называемый «азям», носил и Востриков. Шитый из ярко-голубого сукна, щедро украшенный шелковыми вставками, витой серебряной проволочкою, какими-то узорами, кистями. Ярко-алые сапожки купца по голенищу были украшены мелким жемчугом… или скорее, стеклом – для выпендрежа. Под азямом, как и положено, носился зипун лунно-желтой парчи, а на голове – беличья шапка с пришитым золотым английским совереном, якобы пожалованным самим государем Иваном Васильевичем за какие-то там важные дела. Востриков не пояснял, за какие именно, и скорее всего врал.

Перед своим старшим компаньоном Ефим откровенно лебезил, всячески выказывая благорасположение, за глаза же – кривился и даже ругался, правда весьма осторожно – чтоб не передал кто купцу. В общем – не человек, а типичная гламурная сволочь. Только не московская, как все привыкли, а тверская.

Еще было с десяток приказчиков, в большинстве своем – молодых парней, а также прочие обозные: конюхи, возницы, служки. Всего, таким образом, набиралось человек с полсотни, для мелкой лесной шайки – сила непреодолимая. Тем более, в обозе имелось восемь пищалей, копья и даже луки со стрелами, это уже не говоря о саблях, палашах да шестоперах. Времена стояли лихие, в дальний путь вооружались все. Кто чем мог.

Задачу юному «караульному взводу» поставил лично король, Михутря ж инструктировал и вообще учил, как да что. Впереди, рядом с еремеевским возком, восседал на добром купеческом коне разбойный капитан, позади, в арьергарде – неторопливо погонял предоставленного ему скакуна Магнус. Между ними обоими, вдоль всего обоза беспрестанно сновали караульные. По двое. Сначала – мелкие – Егорка с Левкой, потом их сменяли Санька с Федором, вернее первое время – один Федор, Аграфена ехала на любой обозной телеге рядом с возницей. И так вот, через каждый час – полтора менялись. Сновали не просто так, все высматривали – что по обе стороны от дороги творится, обо всем подозрительном тотчас же докладывали обоим – Михутре и Магнусу.

Уже к концу первого дня пути рыжая почти совсем оправились и тоже начала потихоньку исполнять службу, не забывая и о наложенной на нее епитимье. Каждый день молилась, поутру и вечером клала поклоны, заслужив тем самым нешуточное уважение всех обозных. Даже Еремеев, и тот похвалил и в пример другим ставил: вот, мол, прямо душа радуется – ну до чего ж набожный отрок!

Девчонке подобное отношение, конечно же, нравилось. Санька расцвела вся, похорошела… и если б не отроческая одежка, многие б на нее засмотрелись бы! Кабы знали, что девка – да. Ну, а так отрок и отрок. Смазливенький, смешливый, ушлый.

Со многими Санька перезнакомилась, со всеми по утрам здоровалась, кивала:

– Утречко доброе, Устин Еремеевич! Господь в помощь во всех делах.

– Спаси тя Бог, отроче.