Король-Беда и Красная Ведьма

— Дура! — вопил он, потрясая кулаками. — Будь ты ведьма хоть тридцать раз, ты триста раз — занюханная дура! Как же, связался бы я с тобой, когда бы надеялся, что ты станешь на ярмарке с мышами нянчиться! Цена этому твоему дару — ломаная йола в базарный день! Будь у тебя капля ума и расчета, давно б легла под кого почище-поглаже, глядь — жила бы, как баронесса. Не здесь! Нет, ты с мышами! Ты — с идеалами! Волшебница… — он сплюнул, — гниложорка, падалыцица, подол в навозе. Для мышек мы, видите ли, девичью честь бережем! Когда ты мылась в последний раз? Не дорого ли ценишь себя, мадам? Кретинка. Ты об чем-то способна думать, кроме как чтобы эту свою женскую штуку от порчи уберечь? Если ты такая ведьма, ты б того, с брюхом, как мышь свою могла бы держать, не так? И ежели не так, то чего твое волшебство стоит? Надобно было сразу пристроить тебя в бардак к шалавам, как Гюзо — это хозяин — предлагал, чтобы знала и место свое, и цену, так я тебя выгородил. Слишком хороша для бардака, видишь ли! Выболтал! Для чего, спрашивается? Кто заработал, когда я столько времени трясся, что ты по глупости в дерьмо вляпаешься? Да окажись ты при богатом доме, — он приблизил к ней лицо и заговорил шепотом, — сколько я бы там мог взять?! Да живи ты как знаешь и чем знаешь и иди куда хочешь! На фиг надо…

После чего Аре оставалось только слюну его с лица обтереть.

11. «…встань, милая, с колен…»

Воровство не обходится дешево. Хафа не смущала кажущаяся парадоксальность этого утверждения, ибо он полагал, что знал предмет. Пришлось поневоле. За право вхождения в Гильдию и за ученичество он должен был платить Гюзо. Причем плата эта выражалась не в проценте от добычи, что было бы в принципе по-божески и позволяло бы ему так или иначе утаивать доход, а имела вид твердой таксы, вроде мастерского урока, и если он не выплачивал дневную норму, то оставался должен, и долг этот рос день ото дня. И у него не было надежды, что однажды Гюзо обсчитается или простит его по доброте душевной. Менее всего Хаф был идеалистом. С него семь потов сошло, холодных и горячих, прежде чем папаша Гюзо поставил его на хороший счет.

В принципе его вполне устраивало подобное положение вещей. Его, к счастью, не обременяло ни одно из существующих ремесел. Если бы он потратил на овладение профессией годы упорного труда, то никогда не взял бы в толк, каким образом теперь стало так, что вся его предыдущая праведная жизнь со всеми искусствами и трудовыми навыками гроша ломаного не стоит, и не только никому не нужна, но и, оказывается, презренна. Ремесло висело бы грузом в его ногах. Точно так же, как и семья, будь он женат.

Ара в счет не шла. Она не оправдала ни надежд, которые он возлагал на нее, когда они еще только отправлялись в путь, ни трудов, ни затрат. Была и оставалась дикой и ни на что не годной. Обычную девку он, может, смог бы продать. Ару приходилось остерегаться в том смысле, чтобы не вызвать у нее сильное чувство. Он верил, что она способна на многое. Он только не знал, каким образом из нее это вытрясти и как поиметь с того выгоду. У него хватало ума сообразить, что до сих пор проявленные ею способности были стимулированы угрозой ее девственности: условию существования ее волшебной силы. Другие угрозы, равно как лишения, выпадавшие на ее долю, голод и оскорбления, которые то и дело срывались с его языка, когда он уже бывал не в силах сдерживать разочарование, не приносили никаких плодов. Она, разумеется, возненавидела его, но эта ненависть была бессильной и как всякая бессильная ненависть, вызывала только насмешку. Ее дар довольствовался малым, и, похоже, сейчас она мечтала только о том, чтобы от него, Хафа, избавиться.

Сегодня он шустрил в толпе на рынке, намеренно крутясь в толпе зевак, любующихся мышиными фокусами Ары. Мелкие мышки с их забавными трюками требовали напряжения зрения, и внимание зрителей было, разумеется, отвлечено. До сих пор Хафу удавалось таскать только вещи: платки, шарфы, перчатки, которые после того, как с них была спорота монограмма прежней владелицы, перекочевывали на лоток коробейника, знакомого Гюзо, не стеснявшегося торговать краденым, и расходились по окрестным деревням. Гюзо ценил барахло в сущие йолы.

Недостижимым предметом мечтаний Хафа был кошелек. Те, кто срезает кошельки, пользуются в Гильдии авторитетом. С теми, кто срезает кошельки, Гюзо говорит уважительно, и выше них только те, кто грабит ювелирные лавки, кто и мокрого не боится, столь высоки в их деле ставки. Но у тех, как подозревал Хаф, свой круг, и Гюзо в него не входит. Золото и камешки, изъятые у одних ювелиров, сбывались по дешевке другим, оправы переливались, художественная чеканка менялась до неузнаваемости, и ценности совершали свой собственный круг жизни, пока не оседали где-нибудь в шкатулке матроны под защитой замковых стен. Слыхивал он, од нако, и о тех, кто грабит замки.