Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

По данным, приведенным Добролюбским в работе об экономике Франции при Термидоре, «в начале октября ливр [фунт. - Д. Б.] хлеба стоил 30 ливров, вздорожав в 24 раза по сравнению с концом марта, при соответствующем обесценении ассигнаций в 7 ¹/₂ раз, и в 150 раз по сравнению с 1790 г., при обесценении ассигнаций в 50 раз»{1540}. Сходные тенденции были характерны для цен на мясо, зелень, свечи, мыло, дрова, уголь и множество других товаров, не говоря уже о тех, что доставлялись из колоний. С июля по октябрь 1795 г. курс ассигнаций, упавший почти вдвое за предыдущие четыре месяца, продолжал стремительно снижаться: «Ассигнации обесценились ещё почти на 60 %, потеряв в общей своей стоимости 98,64 %»{1541}. Несомненно, от роста дороговизны больше страдали жители бедных районов, но не только: обвал курса ассигнатов едва ли не в первую очередь затрагивал рантье, да и в полицейских донесениях подчеркивалось, что практически полное исчезновение доверия к Конвенту характерно для выходцев «из всех классов»{1542}.

На этом фоне в Париже, как и по всей стране, давала о себе знать (не только перед выборами, но и на протяжении всего 1795 г.) ностальгия по былым временам, ассоциировавшимся после стольких лет революционных бурь со стабильностью и отсутствием проблем со снабжением{1543}. Немалое число граждан, докладывали агенты,

измученных и уставших от того, что их беспрестанно дурачат и внушают ложные надежды, позволяют себе заявлять, что при старом порядке хлеба хватало даже после плохих урожаев, тогда как ныне, при всем изобилии, не хватает всего и вся. Эти речи сопровождаются жалобами и оскорблениями нынешнего правительства{1544}.

Ощущение грядущих перемен (выборов, роспуска Конвента) порой сопрягалось с мечтой о возврате в «потерянный рай»:

Распространяется надежда на монархическую форму правления, со всех сторон слышатся разговоры о том, что нельзя, чтобы все оставалось как есть, что пришло время перемен, что нельзя жить при Республике с ассигнатами, которых не принимают земледельцы {1545}.

Замечу, кстати, что находились и граждане, для которых таким раем была эпоха правления монтаньяров: «Возле ворот Мартен одна женщина заявила, что сожалеет о временах гильотины и мечтает, чтобы та работала постоянно»{1546}.

Ностальгические воспоминания об ушедших временах сопрягались с все более возраставшей неприязнью народа к власть предержащим. Конвент обвиняли не только в неспособности вывести страну из кризиса, но и вообще во всех смертных грехах. Его депутатов открыто называли ворами и казнокрадами, им припоминали разгул Террора, покорность «децемвирам»{1547} и даже сентябрьские убийства{1548}. Парижане отчаянно надеялись, что с роспуском Конвента ситуация начнет стремительно улучшаться.

И здесь в полной мере проявлялось действие второго фактора: в Париже царило ощущение, что результаты голосования по «декретам о двух третях» были беззастенчиво сфальсифицированы. В собраниях секций то и дело появлялись люди из других городов с сообщениями о том, что объявленные Конвентом цифры не соответствуют истинному положению дел{1549}. Такие сведения приходили, в частности, из Бордо и Страсбурга; говорили также, что Лион проголосовал «за» лишь благодаря десятитысячной армии, расположенной в его стенах{1550}. Как может быть, спрашивал у Конвента представитель секции Хлебного рынка, что по всей Франции против декретов проголосовало всего 95 тысяч человек, если только в отвергшем декреты Париже голосовало 75 тысяч? {1551} В столице ходили даже слухи, что декреты отвергло три четверти департаментов{1552}.

Каков же был действительный процент фальсификаций? Ответить на этот вопрос крайне сложно, поскольку, несмотря на неоднократные просьбы представителей секций и даже требования некоторых депутатов{1553}, результаты голосования по декретам в первичных собраниях так и не были опубликованы. Трудно сказать, сыграла ли здесь решающую роль незаинтересованность Конвента в оглашении истинных цифр, или же его просто испугал огромный объем работы, как о том заявил 4 вандемьера Р. Корнило (Cornillau), входивший в Комитет по декретам{1554}, но это, пожалуй, явилось одним из самых слабых мест в позиции Конвента, что впоследствии неоднократно толковалось не в его пользу{1555}.

Однако едва ли суть была именно в этом: в конце концов, результаты референдума по Конституции VIII года также были фальсифицированы, но Бонапарту это не только не помешало, а скорее, даже помогло. Дело в другом: Конвент стремительно терял доверие граждан - многие парижане не верили, что он способен навести порядок в стране, не верили в бескорыстность депутатов, не верили даже в сообщения о победах на фронтах{1556}.