Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

Если говорить о дворе Людовика XVIII в тех категориях, которые, к примеру, вводил в своей классической работе Н. Элиас{1757}, то, разумеется, следует признать, что он имел мало общего с Версальским двором эпохи Старого порядка. То же самое можно сказать и о придворном этикете: та выверенная и изощрённая система, которая была разработана ещё в XVII в. при всём желании не могла сохраниться в эмиграции. Достаточно вспомнить знаменитую фразу лейб- медика Людовика XV Ж. Пишо де Ла Мартиньера: «Именно в Версале, сир, пристало болеть»{1758}, чтобы осознать, в какой степени этот этикет был неразрывно связан с жизнью именно Версальского дворца.

Из-за этого те, для кого этикет оставался важен, нередко чувствовали себя обиженными. «Когда герцог де Ноайль (Noailles){1759} ушёл в отставку с поста капитана гвардии, - рассказывал Мэнсел, - его кузен, принц де Пуа (Роіх) {1760}, в том же году уволенный Людовиком XVIII с должности капитана гвардии по подозрению в умеренности {1761}, жаловался маршалу де Кастри: “Г-н де Флашсланден написал нам через секретаря; Людовик XIV в зените могущества никогда бы себе этого не позволил при увольнении с такой должности”»{1762}.

Тем не менее, оставшись и без Версаля, и почти без средств, Людовик XVIII, несмотря на совет Екатерины II «не создавать двора, пока он прочно не обоснуется во Франции»{1763}, постепенно превращал своё окружение если не в настоящий королевский двор, то в некое его подобие. Лорд Макартни рассказывал:

Со дня смерти Людовика XVII здешняя резиденция Короля всё больше и больше превращается в Двор. Не по роскошным интерьерам, экипажам или расходам (у него лишь один экипаж и очень скромный стол, за которым, кроме пяти или шести дворян из его ближайшего окружения{1764}, редко появляется кто-то посторонний, за исключением меня самого, да я редко там обедаю чаще раза в неделю), а по прибытии многочисленной корреспонденции, по тому, как время от времени отъезжают курьеры, по присутствию высокопоставленных особ, ставших министрами. Ранее при монархии они занимали высшие должности, это такие люди, как маршал де Кастри, герцог де Ла Вогийон, а теперь ещё и г-н де Сен-При, который собирается приехать и жить здесь. Здесь у нас сейчас четыре голубых ленты{1765}, красная лента{1766}, два больших креста Горы Кармель и Св. Лазаря{1767}, не говоря уже о бесчисленном количестве крестов Св. Людовика{1768}.

Людовик XVIII был уверен (или, по крайней мере, демонстрировал эту уверенность остальным), что двор, столица, а в определённом смысле и само королевство находятся там, где находится их король. «Как он сказал императору Австрии, настоящая Франция была с ним и его братом на берегах Рейна. Точно также, как де Голль, который чувствовал отвращение к происходившему во Франции между 1940 и 1944 гг., сравнимое с тем, что испытывали эмигранты в 1790-х, провозгласил, что истинная Франция находится с ним и его последователями на берегах Темзы»{1769}.

ГЛАВА 12 «ЗУБЫ ДРАКОНА ПОСЕЯНЫ...»

1 плювиоза IV года (21 января 1796 г.) Moniteur опубликовал письмо из Венеции, рассказывающее о жизни короля в Вероне:

Встаёт он рано, и с восьми часов утра его одевают, согласно древнему этикету, украшают лентами и надевают перевязь со шпагой, с которой он расстаётся лишь в постели. Большую часть первой половины дня он пишет, и его может видеть только его канцлер Флашстанден (Flachstanden). Стол его скромен. После обеда он даёт несколько аудиенций и запирается в своих покоях, где взволнованно расхаживает взад и вперёд. К вечеру он успокаивается и встречается с придворными, чтобы послушать чтение или щегольнуть остроумием. Его дворец - храм скуки, все лица - вытянутые и сонные. Он никогда не выходит и не наносит никаких визитов ни в Вероне, ни в окрестностях. Его тучность по-прежнему чрезмерна и похожа на отёчность. Его часто мучают зубные боли и воспаления{1770}.

В реальности дело обстояло далеко не так печально. Ни у короля, ни у его окружения не было времени скучать: слишком многое ещё предстояло сделать. Современники нередко оказывались поражены той активностью, которую развивал Людовик XVIII, непрерывно встречаясь с «министрами» и путешественниками, сановниками прежнего царствования и агентами, ведя переписку едва ли не со всеми европейскими державами и с десятками людей во Франции. Один из них даже отмечал: «Многие полагают, что Король - и как Людовик XVIII и как Регент - пишет слишком много» {1771}. Секретарь маршала де Кастри как-то пожаловался, что ему пришлось за неделю написать 308 страниц{1772}. Лорд Макартни в изумлении сообщал в Лондон:

Поскольку каждый француз - политик, солдат, юрист, финансист, авгур, канатоходец{1773}, медик, маг {1774}, невозможно и вообразить, какое количество разных текстов родилось на свет благодаря эмигрантам{1775}.