Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

Он справедливо говорит о том, что я противился возвращению парламентов. Мне кажется позволительным человеку в девятнадцать лет, а мне было именно девятнадцать в 1779 году{332}, не знать досконально нашу правовую систему и верить, полагаясь на мнение учителей, что мой дед использовал в 1771 г. своё законное королевское право. Возможно, если бы сегодня он призвал меня в свой Совет, я бы исповедовал иные взгляды, поскольку куда лучше изучил эти сюжеты. Однако решение было принято, правильное оно было или нет, и я думаю сегодня, как думал и в 1779 году, что отменять его - это наносить смертельный удар авторитету королевской власти{333}.

После этого Людовик XVIII вновь настаивает, что высказывался об отмене реформы Мопу только устно, когда его брат за две недели до того, как об этом было объявлено публично, трижды обсуждал с ним этот сюжет в приватных беседах. Король приводит по памяти различные аргументы, которые он высказывал против этого решения: помимо того, что это подорвёт авторитет монархии, он опасался, что, если впоследствии Людовик XVI передумает, второй раз провести такую реформу будет невозможно. Сам же он выступал за исправление недостатков реформы Мопу, а не за то, чтобы вернуть всё, как было до неё. Подобные взгляды, вспоминает Людовик XVIII, не снискали ему любви народа, на этот счёт появилась даже песенка:

Месье, высказав своё пагубное мнение,

Хотел лишить нас наших прав.

Немного же свободы нам осталось,

Он хотел нас её лишить, не взирая на закон.

Он боялся ремонстраций,

Людовик был иного мнения,

И в наших интересах и из чувства благодарности

Спеть, спеть: «Да здравствует Людовик!» {334}.

«Немного свободы! И это сказано в такой момент!», - восклицает король и напоминает, что после этого его политическая карьера прервалась на 12 лет{335}.

Людовик-Станислас отмечает, что сам институт - Ассамблея нотаблей - обладал весьма двусмысленными полномочиями: «он не мог обладать ни правами Генеральных штатов, ни притязаниями Парламентов», это был сугубо консультативный орган. К тому же было очень сложно понять, какую позицию следует занять нотаблям: принц просил де Калонна просветить его на сей счёт, но министр собрался это сделать лишь за пару дней до открытия Ассамблеи, и то в самых общих чертах.

Я часто не совпадал во взглядах с министром, но всё же я не сказал ни единого слова, не сделал ни единого шага, который мог бы не понравиться Королю, и заслужил после этой Ассамблеи гораздо больше уважения, чем был того достоин{336}.

Возвращаясь после этого подробного рассказа к вопросу о своём непостоянстве, Людовик XVIII скрупулёзно перечисляет, в чём его обвиняли:

1° в том, что я высказался за удвоенное представительство, 2° в том, что я совершил в Ратуше 26 декабря 1789 г., 3° в моей эмиграции в июне 1791 г. Полагают, что два первых пункта противоречат тому, что я высказывал в 1779 г. {337}, а третий - первым двум{338}.

Людовику-Станисласу кажется уместным напомнить, что, во- первых, за удвоение представительства третьего сословия голосовал не только он, но также архиепископ Нарбонна и герцог Мортемар, которых никто не обвинял в том, что они сделались «демократами», во-вторых, никакого закона по поводу количества депутатов от третьего сословия не существовало, всё зависело от решения короля, и в-третьих, в 1588 и в 1619 гг. именно третье сословие, в отличие от двух других, поддерживало королевскую власть. Людовик XVIII полагает, что в конце 1780-х гг. ситуация была аналогичной: корона подвергалась многочисленным нападкам со стороны духовенства и дворянства. И уж конечно он не мог предвидеть, что дальнейшее развитие событий позволит перейти от посословного голосования к индивидуальному.

Эта ошибка, быть может, самая серьёзная из всех, повлияла и на мою судьбу. Не знаю, хватит ли моих угрызений совести, тех бед, что я претерпел и которые ещё ждут меня впереди, чтобы искупить мою ошибку в глазах того, кто видит всё. Люди же, я полагаю, должны избавить меня от упрёков в непостоянстве{339}.

Далее король стремится ещё раз объяснить своё поведение в деле де Фавра, заявляя о том, что ему был известен лишь проект бегства короля, ни о каких планируемых убийствах он ничего не знал. И всё же это дело стало «ещё большей ошибкой: мне не следовало слушать проекты г-на де Фавра, мне не следовало их дезавуировать впоследствии»{340}. Комментируя свой приход в Ратушу, Людовик XVIII пишет о том, что это он купил Мирабо для короля и следовал его советам, равно как и советам «герцога де Л***» (здесь, очевидно, имеется в виду де Леви). Что же до гражданской клятвы, Людовик заявил, что принял её по принуждению, да и кто не принял бы, если бы к нему пришли с такими требованиями.

Однако он решительно отказывается видеть в своих поступках признаки непостоянства. Напротив, он по-прежнему полагает эмиграцию абсолютно последовательным поступком: «Согнутая силой ветвь вновь распрямляется, как только становится свободной»{341}.