Король без трона. Кадеты империатрицы

В Рим! Отец с дочерью содрогались от этой перспективы. Рим — город, насыщенный присутствием Полины Боргезе, ее шалыми выходками и неистовым мотовством! Ведь стоит только принцу очутиться в одном городе с ней, как он снова подпадет под обаяние своего кумира. Мало ли, что она так бессердечна, так зло оттолкнула его от себя! Теперь он как будто и позабыл о ней, но стоит ему только увидеть ее, как прежнее чувство снова вспыхнет в нем с утроенной силой. А что с ним станется, если он увидит ее с другим такой же нежной, страстно вкрадчивой и пленительной, какой она бывала с ним? Все это грозит неминуемой бедой.

Боран всеми силами старался оттянуть эту поездку и отвратить ее последствия. Он однажды заявил:

— Государь, крайности еще нет: в нашем распоряжении имеется еще свыше пяти тысяч франков.

— Да, но ведь это же ваши деньги, Боран!

— Ну так что же? — возразил часовщик. — Я считаю, что я поместил их. Когда вы будете королем Франции, вы вернете мне капитал с хорошенькими процентами.

И часовщик потирал руки с довольным видом скупца, заранее подсчитывающего свою прибыль. Славный старик! Это была воплощенная деликатность.

— Когда я буду королем Франции! — воскликнул Людовик. — О мои бедные, дорогие друзья! Для этого нужно чудо. Мое дело проиграно, я окончательно затерт и окутан беспросветным мраком непризнанной неизвестности.

— Государь, — вступилась Рене, — сами посудите: что нам деньги, когда мы готовы своей жизнью пожертвовать ради вашего блага?

— О, ты! Я хорошо знаю тебя. Я никогда не сумею достаточно сильно любить тебя…

Когда разговор доходил до таких рискованных положений, обыкновенно вмешивался старый часовщик. Он заметил, что Гранлис, лишенный в эти два месяца какого бы то ни было общества, становился чересчур нежным к Рене. Боран же был так создан, что не задумываясь пожертвовал бы ради дела монархизма своей жизнью и жизнью дочери, но счел бы величайшим горем, если бы последняя стала любовницей короля. Его душа переживала сложную работу и, смотря по настроению, склонялась то в ту, то в другую сторону: то в нем пробуждалась холопская кровь прислужника Людовика XV, привыкшего раболепно и беспрекословно подчиняться всем желаниям и требованиям своего властелина, как в высоких деяниях, так и в самых низменных, гаденьких делишках, то, наоборот, его душа, поддавшаяся новым веяниям времени, пробуждалась к чувству собственного достоинства и благородной гордости. В такие минуты он — понятное дело — не выказал бы особенной радости, если бы принц в награду за все его жертвы и услуги не нашел ничего лучшего, как обесчестить его дочь и покрыть несмываемым позором его старческие седины.

Поэтому в бедной, мятущейся душе Борана происходили постоянные колебания. Бывало так, что утром он склонялся в одну сторону, а вечером вся его душа возмущалась и громко восставала против возможности совершения непоправимого.

Рене рассуждала иначе. Она любила своего принца и как верноподданная, и как страстно влюбленная женщина. И будь на то его воля, она отдалась бы ему без отговорок, без рассуждения, счастливая той минутой радости, которую она могла подарить ему.

Боран знал экзальтированность дочери, понимал ее чувство к принцу и бдительно следил за молодой парочкой. Но это постоянное беспокойство мучило его, снедало его здоровье, подтачивало его старческие силы, а он во что бы то ни стало хотел жить. Он чувствовал себя необходимым. Умри он, что станется с принцем, с троном Франции, с Рене?..

А дни шли за днями, скучные, безрадостные дни, посвященные воспоминаниям счастливого прошлого: Версаль, Тюильри, двор, король, королева — вся эта цепь ярких, незабвенно светлых воспоминаний, полных теперь, в эти кошмарные дни, какой-то сказочной неправдоподобности.

Принц вспоминал счастливые эпизоды своего раннего детства, Боран — своей молодости. Рене была непричастна ни тому, ни другому времени; она только слушала и возмущалась несправедливости Провидения, давшего при рождении так много надежд этому несчастному принцу, а потом ввергнувшего его в беспросветную пучину горя, отчаяния и нужды. Все это лишь способствовало усилению экзальтированной любви Рене к принцу.

Оставаясь иногда с глазу на глаз с молодой девушкой, Гранлис ясно читал в глазах Рене ее настоящие чувства, и это придавало ему смелости. Возвращаясь домой, Боран нередко замечал на их лицах утомление долго сдерживаемых желаний. Иногда на него нападало сомнение: не было ли это утомление результатом уже совершившегося факта обладания, и он погружался в мрачную молчаливость и несколько дней подряд сидел безвыходно дома.

Наконец, когда принц уже настолько оправился, что стал выходить из дома, а на Борана нашли его дурные минуты, он резко вымолвил:

— Теперь, государь, вы можете отправляться в Рим. Как-никак, а деньги действительно тают.

Рене громко ахнула от непривычно резкого тона отца. Удивился в свою очередь и Гранлис.

— Как это вы странно сказали, Боран! — заметил он. — Точно вы меня к черту отправили!.. Хорошо, я уеду.