Король без завтрашнего дня

Берриец был настоящим позором семьи — ее версальской ветви. Он это знал и сам издевался над собой — или смирялся, когда над ним издевались другие, что почти одно и то же. У него было два основных занятия: молиться и проклинать себя.

Довольно скоро у него появился новый повод для того и другого, поскольку его отец, в свою очередь, заболел. Возможно, он заразился туберкулезом от умирающего сына. Людовик Фердинанд начал худеть и вскоре совсем высох. От прежнего дофина остался лишь призрак. Он почти не вставал с постели и не покидал своей спальни. Берриец вновь оказался у изголовья умирающего и вновь мучился вопросом: почему же не умирает он сам, полное ничтожество, нуль, которого никто не любит?

Состояние больного становилось все более пугающим. Мальчик плакал не переставая, и отец обнимал его утешая. Однажды он сказал: «Ну же, Берриец, перестань, ты должен радоваться: когда я умру, уже никто не запретит тебе ездить на охоту».

Людовик Фердинанд умер вечером того же дня, оставив сына раскаиваться из-за одного-единственного желания, которое тот когда-либо высказывал. Итак, меньше чем за три года Берриец перешел из своего рабского статуса в статус дофина, наследника французского престола.

Людовик XV никак не мог смириться с мыслью, что ему наследует дофин незначительного ума. Короля буквально тошнило каждый раз, когда он видел своего внука, его валкую походку, зубы, растущие вкривь и вкось, весь его нелепый облик.

В довершение всего, еще через год Берриец потерял мать. Все это время он видел, как она постепенно угасает, облаченная в траур. Он похоронил ее вслед за братом и отцом. Три года он только и делал, что хоронил. Он уже не мог больше испытывать скорбь, и она сменилась отвращением. Берриец погрузился в глубокую меланхолию и больше не выходил из этого состояния. Днем он старался быть спокойным и вежливым, но втайне лелеял мысль о смерти — это стало для него чем-то вроде анестетика. По ночам он мучился бессонницей и изливал всю свою тоску в слезах.

К этой метафизической скорби добавлялось постоянное напряжение — из-за усилий скрыть такое состояние от других.

Депрессия вызвала булимию и астению, а поскольку медикам того времени эти заболевания были неизвестны, они убедили дофина в том, что его состояние — результат угрызений совести и чувства вины. Он смирился с тем, что этот груз ему придется нести до конца своих дней.

Берриец постоянно пребывал в оцепенении и избегал появляться на публике. У него не было друзей, все его презирали, и рядом не было никого, кто мог бы его выслушать и утешить.

Он буквально спотыкался на ходу, как будто ему тяжело было волочить все свои несчастья — они сковывали его походку, словно ядра, прикованные к ногам каторжников. Он ел все больше и больше — с такой жадностью, словно заедал угрызения совести. Однажды вечером он пришел в свою спальню и буквально рухнул на кровать — Сизиф, раздавленный тяжестью камня. Единственным моментом бунта против своей участи в жизни Людовика XVI был тот, когда он, стоя на эшафоте, закричал: «Я невиновен!» Но почти тут же он вновь смирился, добавив: «Пусть моя кровь послужит Нации».

Казалось, вместе с кровью он хочет излить из себя черную тоску, отравлявшую всю его жизнь. Смерть стала для него равнозначна очищению души. Поэтому, когда священник воскликнул, обращаясь к нему: «Потомок Людовика Святого, отправляйтесь на небо!» — он наконец почувствовал себя счастливым. Он опустил голову на гильотину, и — клац!

— Что-то я до сих пор не увидел в этом персонаже ничего особенно комического, — заметил Бастиан Вербек.

— Не существует комического без трагического.

— Да, согласен. И наоборот.

— Людовик XVI обладал чувством юмора. Правда, слегка мрачноватого. Особенно это проявилось после его женитьбы и позже, когда он стал королем. Он сам чувствовал, насколько неуместен в роли наместника Бога на земле, и относился к этому иронически-самоуничижительно.

— Один вопрос. По сценарию мне придется спать с Натали Оссер… то есть с королевой?

— Если честно, пока не знаю.

— Был бы рад, если да.

— Понимаю.

— Само собой, я не ставлю такое непременное условие. Но мне кажется, это нужно показать — чтобы отмести все исторические домыслы на этот счет.

— Он пытался, во всяком случае.

— Да. Но насколько же будет лучше выглядеть, если его попытки увенчаются успехом!

— Это один из вариантов.

— Хорошо, пусть один из вариантов. Но вы не отвергайте его с ходу, а все же имейте в виду. Я думаю, Натали согласится. Вы ей говорили обо мне?

— А уже можно?

— Да, конечно.