Король, дама, валет

Но ни в следующий вечер, ни в субботний Франц не явился. В пятницу он пошел в кинематограф, в субботу – в кафе. В кинематографе волоокая дура с черным сердечком вместо губ и с ресницами как спицы зонтика изображала богатую наследницу, изображавшую, в свою очередь, бедную конторскую барышню, – а в кафе оказалось бесовски дорого, и какая-то нарумяненная девица, с отвратительной золотой пломбой, курила, и смотрела на него, и качала ногой, и вскользь улыбалась, стряхивая пепел. «Я не могу больше, – протяжно, со стоном, шептал Франц. – Она застит жизнь, во рту от нее пересохло, нет сил… Так было просто – ее схватить, когда она меня тронула. Мука… Подождать, что ли, – не видеть ее несколько дней?.. Но тогда не стоит жить… Следующий раз, вот клянусь, клянусь… матушкой клянусь…»

В воскресенье он встал поздно, вяло вынес ведро с мыльной водой и, проходя мимо хозяйской двери, взглянул на нее со страхом и ненавистью. Он решил было выйти пройтись, но хлестал по стеклам бурный дождь. В комнате было холодно. От нечего делать он хорошенько протер очки, откупорил пузырек с чернилами, зарядил самопишущую ручку и стал писать матери.

«Дорогая матушка, – писал он своим неряшливым крупным почерком, – как ты поживаешь? Как поживает Эмми? Вероятно…» Он остановился, вычеркнул последнее слово и задумался, копая концом ручки в носу. Вероятно… сейчас отправляется в церковь, потом будет стряпать воскресный обед… Курица, бедные рыцари… Днем – кофе со взбитыми сливками… Что ей до него? Она всегда любила Эмми больше. Кругленькая, красно-бурая, – била его по щекам, когда ему уже было семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет. В прошлом году… А когда он был совсем малыш (бледненький, круглолицый, уже в очках), однажды, на Пасхе, она хотела заставить его съесть шоколадную конфету (в виде коричневого зайчика), – которую сестренка тишком облизала. За то, что Эмми облизала конфету, предназначенную ему, мать просто хлопнула ее легонько по задку, а его, за то, что он замусленный шоколад отказался даже тронуть, – так хватила наотмашь по лицу, что он слетел со стула и, стукнувшись головой о пол, лишился чувств. Любовь к матери была его первой несчастной любовью. Лучше было, пожалуй, когда она открыто сердилась на него, чем когда равнодушно ему улыбалась или, при гостях, ласково его щипала. Накануне его отъезда она забыла у него в комнате свой шерстяной платок, и он почему-то подложил его на ночь под голову, но не мог спать, а как дурак плакал. Может быть, она все-таки сейчас скучает по нем? Этого она не пишет…

Приятно все-таки себя пожалеть, – до слез приятно. А Эмми – хорошая девушка… Выйдет за мясника в белом жилете; выйдет, – как пить дать… И правильно поступит, – дело у него солидное, лучший мясник в городе. Проклятый дождь… А что настрочить – все-таки неизвестно… Описать, что ли, комнату.

«У меня, как я уже тебе писал, отличная комната, с зеркалом. Кровать мягкая. Хозяин по утрам сам подметает. У окна, в левом углу…»

В это мгновение раздался легкий стук, и дверь приоткрылась. Хозяин просунул голову, улыбнулся, подмигнул и, скрывшись, сказал кому-то за дверью: «Да, он дома; пожалуйте…»

Она была в своем нежном кротовом пальто, широко раскрытом на клетчатом шерстяном платье, по серой, низко надвинутой шляпе успели рассыпаться темные звезды дождя, перехватившего ее между таксомотором и подъездом, шелковые ноги были тесно сдвинуты и от этого казались еще стройнее. Стоя неподвижно, она протянула назад руку, закрывая за собой дверь, – и пристально, без улыбки, смотрела на Франца, точно не ожидала увидеть его. Он покрыл ладонью кадык – так как был без воротничка, – и, сказав длинную фразу, с удивлением заметил, что, по-видимому, слов не отпечаталось, как будто простучал на пишущей машинке, в которую забыл вставить ленту.

«Простите, что так вхожу… – сказала Марта. – Но мне некуда деться от дождя…» – И взгляд ее будто разжался, выпустил его, скользнул в сторону. Франц сразу ослаб, размяк и, задыхаясь от знакомого сердцебиения, бледный, мигающий, с отвисшей нижней губой, стал помогать ей снимать пальто. Подкладка была малиновая, шелковая, теплая, пропитанная духами. Ее пальто и шляпу он положил на постель, и последний наблюдатель в его сознании, стойкий, маленький, еще оставшийся на посту после того, как, толкаясь и спотыкаясь, разбежались все прочие мысли, – подсказал, что вот так пассажир в поезде отмечает место, которое сейчас займет.

Марта сказала: «Что же это такое? Я думала, что вы будете рады, – а вы молчите…»

«Я говорю, – ответил Франц, стараясь перекричать нестройное гудение, – говорю… я все время говорю…»

«У вас осталось мыло в ухе, – сказала Марта, – постойте, я вытру».