Король-девственник

Однажды, Фридрих не появился сюда в урочный час этого свидания; он опоздал, залюбовавшись двумя красивыми облаками, которые неслись на встречу друг другу; одно из них блестящее, как бы сотканное из золота, другое кровавое, как кровоточащая рана; это походило на бой дракона с архангелом и, через несколько минут, эти облака потемнели. Фридрих поспешил к озеру.

Он приближался уже к кустарнику, раздвигая сучья и стараясь проникнуть под свод, как вдруг услышал шелест примятой травы. — «Она пришла», подумал Фридрих.

Он ускорил шаги и, желая предстать пред ней неожиданно, избегал делать шум, заранее представляя себе улыбку и испуг, которые отразятся на ее миловидном личике, при его внезапном появлении.

Он быстро просунул голову между ветвями и так и замер, пораженный, с широко раскрытыми зрачками, с разинутым от удивления ртом.

Он смотрел долго, затаив дыхание, придерживаясь за кустарник, чтобы не упасть, с видом человека, с ужасом заглядывающего в глубину бездны.

Потом, быстро сорвавшись с места, убежал оттуда, с искаженным от ужаса лицом, с заломленными назад руками, точно стараясь отогнать от себя преследующее его видение.

Он несся во весь дух по полям, по лесу, по высокой траве, между колючек кустарников, по хворосту, с развевающимися по ветру волосами! Вдруг со всего бега он наткнулся на выступ скалы; здесь он упал в сильнейшем изнеможении, охватил голову обеими руками и разразился громкими, безудержными рыданиями.

Вместо своей милой и чистой Лизи, он увидел толстую, потную и растрепанную крестьянку, лежащую в объятиях здорового парня, который обхватил ее плечи своими мясистыми руками.

В течение нескольких минут созерцания отвратительной картины, он, исполненный невыразимого отвращения, понял всю грязную тайну влечения двух полов и всю мерзость их совокупления.

Как? Такова-то была женщина, и в этом-то заключалась тайна любви? Так к этой-то развязке приводили все волшебные мечты, все нежные ласки? Под невинными улыбками девушек и под непорочным румянцем их щек, под глубокой преданностью влюбленного юноши таилась такая низкая, грязная цель! И, именно, к этой сальности приводили все лучшие порывы души!

Все прекрасные амазонки и красивые рыцари, невесты, целующие подаренный им цветок отсутствующего жениха, и женихи, пишущие им письма при блеске избранной ими звезды, и феи, описываемые в поэмах, и принцессы в трагедиях, перед которыми преклоняют колена Обероны и Ксифаресы, все эти богини и боги, эти ангелы — так как все мужчины, как и все женщины, везде одинаковы — все они оказываются животными одних и тех же грязных яслей!

Душа его возмутилась против такого сопоставления. Ему казалось невозможным что бы вся прелесть чарующих грез, во все времена, на всяком месте и у всех живых существ, имела что-либо общее с этим презренным соединением полов.

Он не верил и не хотел верить, что страстные порывы к идеалу были, в сущности, лишь стремлением к этой позорной, отвратительной действительности. Как! этого добивался Ромео от Джульетты? Неужели и Сен-Пре требовал того же от Юлии, и Виржиния, если бы она не умерла, могла дать Полю только такую любовь, и Клара отдавшаяся Эгмонту — все они искали одной этой грязи? Ангел, имеющий одну цель — стать на уровень животного, снег, назначение которого превратиться в комок грязи? Он уверял себя: «Нет, нет, это неправда»! Но очевидность аналогии неотступно терзала его мысль. Каждый бриллиант имел свой недостаток; каждый ликер — свой осадок. И сами серафимы, в холодном, прозрачном пространстве, как Венеры среди роз, — равномерно были отмечены этим грязным пятном, и между ними и той толстой крестьянкой-самкой, требующей удовлетворения своей похоти от самца, вся разница заключалась в красоте, чуть заметной в общей сложности порядка вещей, лишь как слабая ступень в этом переходе от низости к бесконечной бездне нечистот.

О! теперь он ненавидел поэтов, потому что видел в них лишь олицетворение грязной действительности. Это были наглые обманщики, пытающиеся сообщить благоухание нечистотам для того, чтобы заставить полюбить их. Плавностью рифм, неясными образами они умели придать крылья самым грубым вещам, вкладывали душу в животные стремления тела. Зачем они называли поэтическими именами губы, зачем воспевали глаза, сравнивая их с небесною лазурью? Самые пошлые из них менее виновны, и развратники были, по-своему, правы: те, по крайней мере, никого не обманывали, не расставляли сетей; они являлись в глазах читателя поросятами, довольными своею похлебкой, которые открыто заявляли:

— Это вкусно! Ешь со мною!