Король эльфов. Книга III

– … так и окончилось: после Дарьяна все-ж-таки поплыли, знаешь, бедра, грудь не яблочки, и повадился Никеандр грешить телом – ох, больно же наказали его! Вот одну постельную служанку прирезал кто, там и вторую прямо в перине лебяжьей, откуда Никеандр толь-толь чуть не в пухе-прахе выскочил, но долго ж он догадывался. А поймали ее с фамильным кинжалом в белых руцах над свежей-с-рынка наложницей… ну, запер ее в башне и запер. Думал, коли он господарь, так можно клятву не держать. Ах, Гаэль, что я говорю – не верить богам, то дело! Попусту не верь им! Но коли сам клятву громогласно в карентский реестр внес – все равно, что костью свойской поклялся, так что же? Будешь грешить – так и рухнешь гнилым мешком бескостным! Зря и думал Никеандр, что Метару обманул, да кабы так! Передали тишком жрецы – наябедала золотая богиня Глаху свою обиду…

(… ябетник-вестник, оракул-ambactus – ах! иже латейская белиберда! все ликейонские позабытые словеса мельтешили в голове, будто пыжась сказать… учили же: не поминай Глаха всуе, пока десницу не готов отдать! А мы-то по ночам шутовались еще в дормантории, глупцы бесштанные: и к оракулу не стучись, пока не готов отрезать ухо!..)

… но Эламиров речитатив продолжал литься мне в ухо пьяной закавыкой:

– З-знаешь, как у женщин заведено: де не хочется, де настроение… Мы-то не стали бы слушать, но Глах, сказано, влюблен в нее сильно… к тому же: оне же вековечные! Как ему вечность с ней ругаться? Так и спрашивает жену – ладно, что за печаль? И рассмешился, эка беда… И правда, подумай сам, кто-что ему наш Никеандр, с какого-такого вздорного огорода? Дошел до прялок вечных в соседнюю палату златограную, там каркуши-приживалки выдарили ему три нити, поди ему не выдай быр-быр, когда в любовный раж вогнался… так он их таким комком ярым переплел, что сам позабыл, где чьи закланья. Только – явлено было жрецам через сон мятежный, бо двое из сынов также за кинжал возьмутся ровно в возрасте матери, тоже и утратят рассудок в черной горечи. Зато третий-то мастер – ох, насмешка божья такая! – гордым королем Авентийским будет. Ну… Так-то. А жена-то преданная от горя взаперти ой как нехорошо померла: припадки и гной из ушей белых…

(… exsudatum – лениво пробормотал я про себя, вспоминая ликейонскую покойницкую, куда нас водили напоказ на распухшего от гноя кадавра, тоже божьи кары объясняли! уф! потом три дня в кабаке запивал тот мерзотный запах и образы… уф! но где же похмельный мой кружавчик?..)

– … и мучается теперь Володьяр мой, кто же избранный тот? Сны окаянные чаще виждет. Хотя виду не подает, тут он ей-глаху молодец, что их бояться? Тож проще самому животом на меч. А все же переживает… Вот советовался! И знаешь ли? Чистый девственник ще! Только на Летицию-деву и молится, дрожит почти, когда на балу за руци трожит: сбудется ли? Но есть примета ясная: один он цветом в мать, а Яромах с Дарьяном все в отца грешного косицами! Так вот и сказал ему! А все же переживает…

Уф! Тяжело вздохнул Эламир-рыцарь и приподнялся головой, будто насилу пробиваясь сквозь проклятный морок. Чудно, что казался он в тумане сонном, но голос сладким элем журчал:

– Но ты, Гаэль, в те басни не верь! А верь только в десницу трудную и меч точёный, чтобы звонче пел по щелчку, так и заживем при короле Володьяре, уж он не забудет! Уже мне от него Валерия моя на горемычное счастье!

На слове басни я почему-то приочнулся… прислушался кое-как и постарался придумать ловкий вопрос, будто не дремал:

– А что же, Эламир, ты разжалован-то, раз протекции?

Вопрос взбудоражил его минутно, рыцарь огляделся смутно… Что видел он в нашем чаду? Чертей ли гадесовых, охотящихся за светлой его душой? Кривясь лицом, нет, криволыбясь (ах, гамма эмоций в этом слове, но одинаковая горечь в начале и конце!), Эламир аж взболтал донный остаток в чаше перед решительным глотком:

– Гаэль, ты не поймешь наше золотое общество! Хотя у вас не так ли? Надо всегда хвалиться чем-то, чего желал каждый и никто не мог добиться, и лучше всего покоренной менадой! Ах, не зуди… Заруби же, что знание хитрых слов никому не важно и ты словами не кичись! А вот завали-ка усладницу, да, я называю вещи честно! Завали-ка избалованную деву, да надолго, да чтобы никто из знати не подлез мимоходом! Маренций в моложавые годы затем и завел пиры смешанные, чтобы юнцы благородные на купеческих курочках топтались. Кровь наша голубая, но бывает угодно Метаре, такая звезда в народе взойдет, что пальчики её оближешь! Ох, уж мы щеголяем тогда без предрассудков!

– Пфф!

– Вот и пфф!

Выпили за пфф, смеясь. Ахх! Глаза Эламира заблестели и голос зальстивился, будто новое вино было с черемушной вязкой ниткой. Будто… будто слова перестали понимать друг дружку, потеряли ритм и начали оттаптывать друг другу шаги, бо пьяная матросня: