Король лжи

Если бы они нашли Эзру с одной пулей в голове, я назвал бы это самоубийством. Как еще можно было справиться с правдой его поступков? И все же самый большой грех состоял в том моем бездействии; таким было мое бремя, которое измерялось жизнью моей матери. Защищать Джин было моей обязанностью. Я знал слабость матери, как знал и силу гнева отца. Безо всяких слов она просила меня вмешаться, умоляла так, как может умолять только слабый человек. Я не знаю, почему я бездействовал, но боюсь, что эта трагическая слабость, появившаяся под влиянием отца, оставила глубокую трещину в моей душе. Это не было проявлением любви к нему – никогда. Тогда что? Я никогда этого не знал, и данный вопрос до сих пор мучает меня. Получается, что я жил со своей виной и спал с воспоминанием об этом танце кувырком вниз по устланной рубиновым ковром лестнице. Джин только приходила в сознание, когда это случилось; она никогда не знала наверняка, что именно произошло, и в моих глазах видела ложь, которая стала правдой Эзры. Когда она спросила, я сказал, что мать поскользнулась, – попыталась вмешаться в спор и поскользнулась.

Почему я покрывал отца? Потому что он попросил меня об этом, как я полагаю. Потому что впервые он нуждался во мне. Поскольку смерть матери была несчастным случаем и я верил ему, когда он говорил, что ничего хорошего не может выйти из правды. Потому что он был моим отцом, а я – его сыном. Возможно, потому что я винил себя. Кто, черт возьми, знает?

Полиция задавала свои вопросы, и я говорил ужасные слова; таким образом правда Эзры стала мой. собственной. Но трещина между Джин и мною не исчезала, она превратилась в пропасть, и сестра ушла в свою жизнь на другой стороне. Я видел ее на похоронах, когда последний ком грязной земли, летя на гроб матери, упал и на наши отношения. У нее была Алекс, и для нее этого было достаточно.

К полуночи в день смерти моей матери полиция ушла. Мы поехали следом за темной санитарной машиной, потому что не знали, что делать. У входа в больницу нас оставили, затем незнакомые люди повели нас через темное безмолвное здание в холодную комнату, где ожидают мертвых в тишине. Мы стояли под моросящим ноябрьским дождем втроем под уличным фонарем и под тяжестью собственных мыслей. Правда ее смерти лежала на нас невыносимым грузом, и наши глаза не желали встречаться. Но я следил за отцом, когда мог, отмечая, как стекает вода по его лицу, как сжимаются мускулы под бакенбардами, которые бледно мерцали в падающем на них свете. И когда наконец появились слова, а они шли от Эзры, я уже знал, что так и должно было быть.

– Идем домой, – произнес он, и мы поняли: больше нечего было говорить.

В доме горел свет, и мы сидели в гостиной, пока Эзра наливал напитки. Джин отказалась прикасаться к ним, но мои исчезали как по волшебству, а Эзра наливал снова и снова. Пальцы рук Джин сжимались и разжимались, борясь на ее коленях, и я увидел на ладонях сестры яркие полумесяцы следов от ногтей. Она раскачивалась, раненая, напряженная, и время от времени я слышал ее поминальный плач. Я дотронулся до нее, но она отпрянула в сторону. Я хотел сказать ей, что не был Эзрой, не был тем, что она думает.

Никто не говорил, и минуты тянулись бесконечно, слышались только стук льда о стекло стакана и тяжелая поступь прохаживающегося Эзры. Когда зазвонил телефон, мы все подскочили. Взял трубку Эзра; он послушал, затем повесил трубку и посмотрел на нас, своих детей. Тогда он ушел из дому без единого слова. Мы были ошеломлены, подавлены, и Джин ушла сразу за ним с таким выражением лица, которое я запомнил навсегда. В дверях она обернулась, и ее слова бритвой провались по моей душе:

– Я знаю, что он убил ее. И будь ты проклят за то, что защищаешь его.

Это был последний раз, когда я видел Эзру живым. В течение десяти долгих минут я оставался в этом доме ужасов, в доме сломанных кукол; потом я тоже уехал. Я отправился к Джин, но ее автомобиля не было на месте и на стуки в дверь никто не отвечал. Дверь была заперта. Я подождал в течение часа, но она не возвращалась. Я отправился домой и, сдерживая голос, насколько это было возможно, сообщил жене о событиях той ночи. Потом я еще выпил. В конце концов я уложил Барбару в кровать, а затем тайком ушел. Остальную часть ночи я провел на ферме Оголен, рыдая на плече Ванессы подобно проклятому Богом ребенку. На рассвете я прополз обратно в кровать, повернулся спиной к жене и стал наблюдать за тем, как сквозь штору постепенно проникает солнечный свет. Я все еще продолжал сохранять спокойствие и придерживался правды Эзры, считая, что это стоило того. Однако время может оказаться кровожадной сукой.