Король-паук

Магомет перекатывал носом маленькие пушистые комочки пищащей шерсти и даже вылизывал их. Делал ли он это из любопытства, привязанности или просто по зову тупого инстинкта — кто знает? — но, казалось, огромный гончий пёс и впрямь «признает» их своими законными детьми.

Людовик усмехнулся. Как всё-таки хорошо, что животные не умеют говорить. И его мысль, как обычно, потекла далее в этом направлении: сколь жизненно необходимо для «преступника» хранить молчание! Скольких принцев подменили в колыбели, от скольких свидетелей пришлось избавиться! И, наоборот, сколь многие знатные вельможи, у которых и у самих была нечиста совесть, считая себя рогоносцами, объявляли бастардами своих собственных законных детей. Сколько безвестных подкидышей были на самом деле непризнанными отпрысками высокородных отцов. Вот, к примеру, Анри Леклерк — черты его лица обнаруживают явное сходство с Арманьяками. И, наконец, о Боже, страшно подумать, сколько людей, которых мы видим каждый день, людей с виду вполне обычных и даже привлекательных, в действительности зачаты от дьявола, возжаждавшего земную женщину и овладевшего ею на брачном ложе, в то время как супруги, охваченные бесовским наваждением, ничего не чувствовали. Поток этих уродливых мыслей словно буравил мозг дофина и погружал его во всё более мрачное и горькое состояние.

— Вы сегодня почти не едите, — заметила Шарлотта за ужином, — кажется, моему повару не удалось угодить вам? Если так, он завтра же отправится обратно в Шамбери.

— Ни в коем случае, он превосходно знает своё дело. Никому не нужно возвращаться в Савойю. Я не голоден.

— Но неразумно морить себя голодом.

— Ну вот, теперь вы беспокоитесь напрасно.

— Ах, просто у меня в последнее время отменный аппетит. Я так хотела, чтобы вы достойно меня поддержали...

Людовик, однако, оставил без внимания эти слова. Снова наступило лето: лето 1459 года. Шарлотте исполнилось 16, а в этом возрасте немало принцесс успевало стать матерями, овдоветь и вновь выйти замуж. Дофин опасался малярии, хотя на всей равнине стояла испепеляющая жара, и, когда всё обошлось, возблагодарил Создателя и благоговейно дотронулся до своего изумруда.

Спустя несколько недель, когда дни пошли на убыль и тем напомнили Людовику о приближении новой зимы в изгнании, случилась неприятная история. Боль — своенравна, и дофин привык преодолевать физические недуги наедине с самим собой, он так долго держал их втайне от окружающих, что сама мысль о том, что кто-то другой может страдать от болезни, стала казаться ему невероятной. Он почти не думал о чужих хворях, пока покой в замке Женапп не был нарушен ими.

Весь день дофина была бледна и вяла. Она не вышла к заутрене в домашней церкви, которую они с Людовиком всегда отстаивали перед завтраком, и это удивило его — Шарлотта была набожна до суеверия. Он спросил у одной из её горничных, что произошло. Раулетта, так её звали, смущённо ответила, что госпоже дофине нездоровится.

— Нездоровится?! Так отвечают назойливому торговцу, а не мужу! Не смейте лукавить со мной, когда я спрашиваю о здоровье госпожи, не юлите! Итак, милейшая, отвечайте немедленно, что с нею такое? Я жду, чёрт побери!

В эту минуту в комнату, живая и невредимая, вошла Шарлотта, и незадачливая Раулетта ретировалась в полном замешательстве.

— Боже мой, Людовик, что с вами, вы смертельно бледны! Бедняжка Раулетта, она такая безмозглая! Вы испугали её.

— Прошу прощения. То есть нет, я не прошу прощения! Какое право имела она смертельно пугать меня?!

— Вы боялись за меня, Людовик?

— Разумеется, я боялся за вас. «Нездоровится» — это может означать всё что угодно. От такого ответа и впрямь не поздоровится!

— Мне гораздо лучше.

Она и в самом деле выглядела вполне здоровой.

Но в тот же вечер, когда они возвращались к ужину в замок, Людовик почувствовал, как её рука ослабела и обмякла в его руке. Шарлотта так и не научилась шествовать, лишь легко касаясь пальчиками вытянутой руки кавалера, как предписано французскими правилами этикета, и предпочитала ходить с супругом под руку, по более непосредственному итальянскому обычаю — вначале это немного смущало дофина, так как походило на публичные объятия, но со временем он привык к этому, и её милая непосредственность даже стала нравиться ему.

Её рука обмякла и безвольно повисла в его руке. Внезапно она оступилась и резко упала на ступени лестницы. Этот обморок случился так неожиданно, что Людовик не успел удержать её, хотя инстинктивное движение его локтя, которым он прижал её локоть, возможно, смягчило падение. Она лежала без чувств у ног дофина, её пёстрые юбки разметались вокруг, а высокий головной убор из отличного генуэзского кружева слетел с прелестной головки и откатился чуть в сторону. Изящные маленькие туфельки сверкали бриллиантами ему прямо в глаза — помнится, раньше его всегда огорчало, что их не видно под длинным платьем Шарлотты, впрочем, то были савойские драгоценности — только бриллианты, и среди них ни одного изумруда.